Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

защищенной от ветра и метели, волею случая оказавшийся свидетелем чужого счастья и чужой беды, Мухтар испытывал непонятные, незнакомые ему чувства. Он вспоминал мать. Вспоминал с болью и нежностью — в первый раз за эти пять лет.

Аул, в котором он родился и вырос, затерялся между двумя высокими вершинами. Они образовывали как бы седло, и в его впадине были рассыпаны каменные сакли. Утро здесь начиналось раньше, чем в долинах, потому что одна вершина была ниже другой и с ее острия скатывалось солнце. Яркое, огромное и жгучее, оно роняло на аул столько лучей и лучиков, сколько в нем было окон, вспыхивающих дверных ручек, железных крыш и цинковых дымовых труб. И потому на заре аул со стороны был похож на пламя. Издалека могло показаться даже, что там все охвачено пожаром.

Хотя солнце на этом небесном просторе одно, его хватало на все сакли, и потому на каждом белом крыльце было солнечно и тепло. Мухтар рос единственным ребенком в семье. «Ой ты наше кукушкино яйцо!» — причитали над ним мать и бабушка.

Стоило Мухтару пробежаться по улице, как со двора с криком выскакивала бабушка: «Ой, моя сладость, нектар мой, мед с альпийских лугов, тебе ли, нашему единственному, ходить по земле? Слава аллаху, твоя бабушка еще не умерла». И она подхватывала его на руки. Мухтар помнит, как тепло и уютно было ему у бабушки на руках, хотя его длинные ноги болтались уже по земле.

Люди улыбались: «Меседа, он же совсем взрослый джигит. Ему пора на коне скакать, а ты все еще носишь его на руках».

«Вуя! — возмущалась бабушка. — Чтоб в вашем глазу застряла ослица! Какой же он взрослый? Он еще ребенок. Да к тому же единственный. Бедняжка. Одинокое деревце в пустыне», — и она смахивала слезу.

Каждое утро Мухтар просыпался под причитания матери:

«Аллах наш всевышний. Ты видишь, он у нас единственный. Такова твоя воля, и мы не ропщем. Так вырасти его сильным, бесстрашным и щедрым. Пусть крыло беды никогда не коснется его головы. Сбереги его от слепого зла, от тайной ненависти, от неразделенной любви. Не вложи в его грудь сердца, которое не способно заплакать от чужого горя. Не сделай его тем, кто может продать намус за кусок хлеба. Пусть будет он нужен людям, как хорошая песня. Не та, которая угождает каждому, на чью арбу садится певец. А та, у которой свой мотив. Пусть будет он сильным, чтобы мог снять со спины друга мешок забот. Пусть будет щедрым, чтобы солнце своей радости раздавать всем, себе не оставляя ничего. Пусть его дети и внуки смогут на него опереться, как опирается дерево на корни свои. Пусть увидит он то солнце, что восходит из семейного очага. Береги его от ошибок. А если они случатся, пошли ему мужество признать их и от них избавиться».

Воспоминания так захватили Мухтара, что он совсем забыл о женщине и вздрогнул, услышав ее голос. На этот раз она не кричала, не звала на помощь, а говорила тихо-тихо и медленно, словно с трудом выговаривала слова:

— Если я умру, то сбереги моего ребенка, не дай ему замерзнуть и передай его моему мужу Садику. Тринадцать лет у нас не было детей. Это наш первенец… долгожданный…

— Все будет хорошо, — сказал он. — Вот увидишь, — и, подвинувшись к женщине, стал гладить ее спину, плечи, живот.

— Ой, брат, я совсем потеряла совесть. Это все от боли и от страха за него… за ребенка. Прости меня.

— Ты ни в чем не виновата, — сказал Мухтар и сам удивился, как нежно прозвучал его грубоватый голос. Если бы сегодня утром ему сказали, что он с таким участием и тревогой отнесется к женщине, он бы в ответ только презрительно ухмыльнулся. А теперь он согревал ее руки в своих руках, гладил ее по голове, как ребенка, и говорил, говорил:

— Все пройдет. Вот увидишь. Все будет хорошо. У тебя родится сын. Замечательный сын. Самый лучший на свете сын.

У него затекла рука, на которую всей тяжестью своего полного тела налегла эта женщина. У него пересохло во рту от усталости и страха за нее. Носовой платок, которым он вытирал пот с ее лица, давно промок. А ночь все длилась. И Мухтару уже казалось, что проходит не одна ночь, а медленно и тяжело текут десятилетия.

С трудом разлепив сухие, искусанные губы, женщина прошептала:

— Пить, пить…

Шоферу, который едет в горы, где на каждом шагу журчат ясные родники, незачем брать с собой воду. Но сейчас Мухтар пожалел об этом. Как добраться до родника в такую метель, когда вокруг не видно ни зги и снег — по пояс. Да и как оставить ее одну? Вдруг это произойдет именно в тот момент, когда он отлучится за водой?

И он вернулся в машину. Покопавшись под сиденьем, он нащупал консервную банку. Кажется, то, что надо. Наполнить ее снегом — дело одной секунды. Уж чего-чего, а снега здесь хватало. Ему не понадобилось даже вылезать из машины. Достаточно было только приоткрыть дверцу кабины и зачерпнуть в банку самую верхушку легкого, словно пух, сугроба. Но ведь снег надо растопить. И Мухтар сунул банку под мышку, согревая ее своим теплом. Он почувствовал, как холодок пронзил его, разошелся, разлился по телу, проникая в каждую жилочку. А потом снова стало тепло, даже горячо.

— Пи-ить! — беззвучно, одними губами шептала женщина.

Мухтар выхватил банку и поднес к ее губам. Но губы у нее дрожали, и он никак не мог влить ей в рот воду.

«Неужели родить ребенка — это такая мука? — думал Мухтар. — Неужели права его бабушка, которая говорила: «Сынок, надо любить людей, ведь человек человеку достается с таким трудом». Неужели и его мать так же?..»

…И снова воспоминания унесли его в родительский дом. Он никогда не видел, чтобы его мать или отец сидели без дела. И когда они только отдыхали? Просыпаясь, он слышал стук лопаты или кирки или скрип ножниц в ветвях сада. А мать хлопотала у горячего очага. Ее смуглые руки были осыпаны мукой, словно сухим снежком. Вот они потонули в густом сугробе теста. А вот они ложатся на тугое вымя Звездочки. Глиняный кувшин с пышной шапкой пены — это все для него, для Мухтара. То и дело она склоняется над сыном и целует осторожно и нежно, боясь разбудить. Ее губы пахнут медом и парным молоком. И снова ее руки в пене, только это уже мыльная пена. И в