Жизнь Бальзака - Грэм Робб

Пафос в письмах Бальзака – верный признак близких перемен. Вечером 5 сентября 1847 г. он покинул Париж совсем в другом настроении. Он как будто стряхнул с себя прошлое. Трагическая маска главного клоуна обратилась к Франции, которая вот-вот должна была быть перевернута революционерами. Бильбоке смотрел в будущее со счастливым, рассеянным лицом комедианта.

Его путешествие служит лучшим образчиком путевых записок или травелога. В длинной статье, написанной для «Журнал де Деба» и озаглавленной «Письмо из Киева», нет почти ничего о Киеве, зато подробно рассказывается о поездке Бальзака в Верховню. Самое примечательное в «Письме…» – его герой: впервые в тексте, предназначенном для публикации, Бальзак пишет отрывки автобиографии. Все его остальные автопортреты были стремительными набросками или «признаниями», приписанными его персонажам. Теперь же он больше не чувствовал потребности перевоплощаться в вымышленных героев. Вотрен стал главой тайной полиции, Люсьен де Рюбампре умер, и Бальзак с радостью стал самим собой, готовясь воссоединиться с любовницей в преддверии того, что посаженный в тюрьму гадальщик назвал второй частью его жизни.

5 сентября Бальзак «героически» появился на вокзале с сундучком, сумкой с ночными принадлежностями и корзиной, в которой лежали кофейная эссенция, сахар, фаршированные языки, косточка (для полировки зубов) и оплетенная бутылочка анисового семени. Он вооружился двумя крайне полезными выражениями: узнал, как будет «молоко» по-немецки и по-польски. Путешествие должно было занять восемь дней, несмотря на несколько напряженных моментов, вызванных незавершенными участками железной дороги, которые отдавали его на милость местного транспорта. Малейшая отсрочка – и он пропустит пересадку, к чему он, во всяком случае, относился без излишнего оптимизма: «Нет ничего более обманчивого, чем железнодорожное расписание». Его спасало нетерпение: «Я не способен ждать. Это неисправимый недостаток моей натуры. В пути я не понимаю людей, которым хочется зря тратить время, особенно когда они едут навестить друзей… Я прибыл за десять дней до письма, в котором объявлял о своем приезде».

На следующее утро оказалось, что ему придется пересечь весь Брюссель, чтобы успеть на поезд, идущий до Кельна. За завтраком «я заметил во взглядах одного из моих спутников… ту форму пристального внимания, на которую обречены несчастные дрессированные обезьянки, известные как европейские знаменитости, к которым, по праву или нет, причисляют и меня. Но, несмотря на все мое предполагаемое знание человеческого сердца, я понятия не имел, друг мне незнакомец или враг». Удача сопутствовала Бальзаку. На платформе стояла семья временно исполняющего обязанности российского представителя Киселева: благодаря им удалось преодолеть «административную тупость», из-за которой багаж всех пассажиров свалили огромной кучей на кельнском вокзале. «С грустью в сердце я бодро попрощался с моими защитниками, так как собирался вступить в пустыню, с которой сталкивается любой путешественник, совершенно не сведущий в иностранных языках».

Дорожные неудобства ждали его на каждом шагу: очереди, в которых первыми всегда оказывались англичане, четыре скорости передвижения немецких экипажей. «Самыми быстрыми» считались дилижансы Extrapost, или «экстренной почты», которые шли так быстро, что приходилось менять лошадей на каждой станции. Вскоре их сменили экипажи Schnellpost – «быстрой почты», – и в Бреслау багаж его погрузили не на тот поезд. Увидев, что его сундук вот-вот отправят в Вену, Бальзак устроил «мятеж из одного человека», воскликнув «голосом, которым я надеюсь однажды воспользоваться для заглушения бурных дебатов в парламенте»: «Моя живость заставила их предположить, что я нетрезв, – признаюсь, к такому выводу мог привести и яркий цвет моего лица». Во Франции нерасторопность служащих «вызвала бы революцию»; в Бреслау люди просто «набивали трубки, закуривали и улыбались тщетности всей операции». Трудно решить, что хуже.

С помощью врача из австрийского посольства, который вез депеши Меттерниху (еще одна важная удача), Бальзак добрался до разоренной Галиции, где 60 тысяч крестьян умерли от голода – он считал, что это косвенный результат модных утопий, распространяемых беженцами-поляками, «которые ничего не знают о собственной стране». Здесь наконец становится очевидным изначальный документальный замысел «Письма»: «Пусть люди умирают, и да здравствуют принципы!»; «На всех дорогах бродят голодающие призраки, которых гонят хлыстами, если они близко подходят к экипажам». Бальзак видел выход в замене австрийского владычества на русский феодализм – первый признак его сползания к реакционности последних лет (хотя здесь с ним согласилось бы большинство галицийских крестьян). Бальзаку казалось, что любые перемены в Европе могут помешать его браку.

К тому времени, как он добрался до российской границы в Радзивиллове, ему больше не казалось, что он в Европе. По признанию героя статьи, он все больше «поддавался страху неизведанного, теряя мое невозмутимое нетерпение, которое, в моем случае, служит своего рода признаком теплокровия – что гораздо выше хладнокровия». Таможенник отказался пропустить его через границу, потому что у него закончились распечатанные анкеты (происшествие заслужило восхищенного комментария Бальзака по поводу «слепого послушания», которого так мучительно недостает во Франции); но его спас важный чиновник по фамилии Гаккель, который пригласил его отобедать, заслужив тем самым ответный подарок в виде «Человеческой комедии». Генерал Гаккель посадил Бальзака в кибитку, дал дополнительную подушку, и Бальзак отправился в Дубно. Ехать пришлось всю ночь. Кибитка оказалась крытыми санями без подвески, которую лошадь со скоростью локомотива влекла по темным сосновым лесам; то и дело дорогу преграждали поваленные деревья. Бальзак смотрел на звезды и слушал колокольчик. «Попасть на Украину было не только моим желанием, но и необходимостью, ибо это означало отдых, и мне казалось, что сил у меня осталось лишь еще на двадцать четыре часа». От Дубно до Аннополя тянулись бесконечные пшеничные поля, и «каждые 50 верст, либо на обочине, либо на горизонте, я видел одно из тех редких и прекрасных жилищ, окруженных парками, с медными крышами, мерцающими вдали». В Бердичеве с ветхими лачугами, которые «танцевали польку», дорога заканчивалась и начинался украинский чернозем. Бальзака обступила толпа евреев; все они выказывали тревожащий его интерес к золотой цепочке от часов. Антисемитизм Бальзака вовсе не необычен для того времени; он сочетался с дружбой с бароном Ротшильдом и Леоном Гозланом. Бердичевские евреи описаны в «Письме» экзотическими созданиями с бессознательной любовью к золоту и драгоценным камням. Те, у кого подобный инстинкт отсутствует, утверждает Бальзак, считаются гениями; их готовят в раввины. Чудесным образом ему на помощь пришел местный француз-портной; он уговорился, что Бальзака доставят за 40 миль в Верховню по степи: «Это была пустыня, царство пшеницы, прерии Фенимора Купера и их молчание»; «Зрелище наполнило меня смятением, и я погрузился в глубокий сон. В половине шестого меня разбудил крик иудея, увидевшего Землю обетованную. Я увидел Лувр или греческий храм, позолоченный заходящим солнцем и глядящий на долину. Это была третья долина, которую я увидел после того, как пересек границу!»

«Письмо» Бальзака заканчивается вблизи дворца, изображением которого он любовался, сидя у себя в кабинете. Он прибыл в Верховню в разгар эпидемии холеры, к тому же в конце осени. Поэтому вынужден был провести на Украине всю зиму. Наконец, на «пустынном острове» посреди пшеничного моря он насладился тихой семейной жизнью с Эвелиной, Анной и Ежи. Он беседовал, читал, очень мало писал и попробовал 162 блюда из круп1119. «Это странная страна, – писал он сестре. – Несмотря на все ее величие, у них отсутствуют наши самые элементарные удобства. Верховня – единственное имение во всей округе, в котором есть керосиновое освещение и больница. Есть десятифутовые зеркала, но нет драпировок»1120. Бальзак увидел на родине своей невесты бесконечные возможности для зарабатывания денег… Предполагалось, что эти слова станут хорошей новостью для Лоры: инженерные проекты ее мужа продолжали терпеть неудачу за неудачей, и она не надеялась дать дочерям в приданое ничего, кроме долгов. С 1840 г. Лора отчаянно пыталась внести свой вклад в семейный доход, сочиняя рассказы.