Король Красного острова - Валерий Поволяев

Проснулся Устюжанинов от ощущения, что находится в чулане не один, в помещении есть кто-то еще… Кто? Враг? Друг? Устюжанинов лежал, не двигаясь, со спокойным лицом и закрытыми глазами. Казалось, что он не дышал, но был жив – щеки были розовые, лоб…

В следующее мгновение Устюжанинов открыл глаза и едва не вскрикнул от неожиданности – в ногах постели, на табуретке, которую капитану Фоге всякий раз так услужливо подсовывал под зад доверенный солдатик, сидел Хиави.

Устюжанинову внезапно сдавило горло – ни вдохнуть, ни выдохнуть, – на глазах выступили слезы.

– Хиави, – проговорил он стиснуто, чужим голосом.

– Лежи, лежи, – заботливо, будто русская бабушка, таким же участливым теплым тоном произнес Хиави, поправил плед, накинутый на Устюжанинова. Одет он был в хитон редкостного пурпурового цвета, очень сочного, ткань на плече была застегнута массивной дорогой заколкой в виде знакомого сокола вурумы-хери.

– Хиави! – наконец обрел голос Устюжанинов и вновь смежил веки – не верил, что видит Хиави, мотнул головой резко, будто боднул теменем воздух, открыл глаза – вождь племени бецимисарков, улыбающийся, живой, – реальность, а не сон, плоть во плоти, – сидел перед ним на маленькой табуретке.

Устюжанинов приподнялся на постели и протянул ему руку. Хиави незамедлительно протянул в ответ свою – теплую, надежную, от таких рукопожатий на сердце обязательно рождается нежность.

– Не верю, что вижу Хиави, – со вздохом пробормотал Устюжанинов, снова резко мотнул головой.

– Я это, я, – успокаивающе произнес Хиави, – я приехал, чтобы тебя выручить.

Золотая заколка на плече вождя вспыхнула дорого, засияла игривыми оранжевыми лучиками… Что-то колдовское было во всем, что видел Устюжанинов – и в наполненности опостылевшего чулана теплым светом, и в том, что Хиави находился здесь, хотя еще вчера он пребывал в полутора сотнях километров отсюда, но, услышав недобрую новость, ахнул неверяще и поспешил на помощь, бросил все, примчался в Дофин, и в том, что он, Алексей Устюжанинов, жив… А колдун, устроивший все это, добрый мпамозави, способный и дождь останавливать, и крокодилов с рек прогонять, и с болезнями справляться, и смерть человеческую отодвигать, – поможет ему и дальше.

Вглядывался Устюжанинов в лицо Хиави, шевелил губами немо и, держа в своей руке руку вождя племени бецимисарков, нежно гладил ее.

Приход Хиави прибавил ему сил, Устюжанинову даже дышать сделалось легче. Он втянул в себя воздух, который в чулане пахнул плесенью, с шумом вздохнул. Проговорил тихо, не слыша самого себя:

– Я уже собрался бежать.

– Я знаю, – сказал Хиави, голос его был мягким, уговаривающим, – пока этого делать не надо.

– Почему?

– Потом узнаешь, – голос Хиави сделался еще мягче, – а пока не надо. Воздержись от этого.

Устюжанинов хотел что-то сказать, но смолчал, дыхание вдруг дало сбой, в горле неожиданно что-то возникло, какая-то затычка либо пробка, Устюжанинов благодарно сжал веки и откинулся на подушку.

В залив Антонжиль вошел корабль с белыми, почти светящимися на солнце парусами и бросил якорь – собрался набрать на берегу свежей воды. По пути сюда у него уже была одна заправка, и вода там была вроде бы неплохая, – головастики в ней не водились, – но через три недели вода протухла…

Значит, не той водой они наполнили питьевые бочки, совсем не той… Беневский вспомнил, как во время бегства с Камчатки они сами заправлялись водой на одном из японских островов – заплатили за это гибелью вспыльчивого Панова и двух матросов. Вода в долгом плавании – штука более нужная, чем еда; еду можно добыть, бросив за борт судна крюк с какой-нибудь макухой и поймать марлина, а пресную воду таким способом не добудешь никогда.

– Выдать капитану «Кабирии» столько воды, сколько он захочет, – распорядился Беневский и пригласил капитана судна с офицерами к себе на обед.

Капитан – испанский виконт Кетерель – приглашение принял и в качестве дара Беневскому на одной из шлюпок прислал тяжелый бочонок с душистым крепким «портвайном» – португальским вином. Несмотря на жаркий вечер и обилие комаров, которые легко могли сбить с ног человека, виконт нарядился в атласный камзол цвета морской волны и плотные белые лосины, на ногах у него красовались башмаки с алмазными пряжками – богатым человекам был виконт Кетерель.

Круглое загорелое лицо его источало добродушие.

Когда отпробовали и русской водки (имелась таковая в запасах Беневского), и сладкой мадагаскарской бузы, и португальского вина и крепко захмелели, Беневский узнал, что судно дона Кетереля плывет в Америку, в порт Балтимор.

– О-о-о! – возбужденно воскликнул Беневский. – У меня там остались жена и три дочери! Уже полгода ничего о них не знаю… Не согласились бы вы, господин Кетерель, доставить в Америку письмо?

– Нет ничего проще, – со скромным достоинством волшебника, который может все, ответил капитан «Кабирии». – Если сам не отыщу их в Балтиморе или в Филадельфии, то найду способ, чтобы письмо ваше было передано лично в руки госпоже Беневской.

– Буду очень признателен, – Беневский наполнил бокалы «портвайном», поднес свой бокал к лицу, втянул ноздрями плотный, отдающий душистыми травами, печеной грушей и вкусной хлебной корочкой запах, – не то, сами понимаете, семья есть семья, душа о ней болит.

Утром с судна на берег пришла шлюпка – за письмом, над которым Беневский корпел едва ли не до рассвета, Беневский отдал офицеру, сидевшему в шлюпке, конверт, запечатанный сургучом, и проговорил на прощание:

– Низкий поклон моему доброму другу дону Кетерелю и… храни вас Господь! – он решительно перекрестил шлюпку и, резко повернувшись, зашагал по скрипящему песку к приземистым домикам, видневшимся невдалеке.

Он не только о семье думал – из головы не выходил и Устюжанинов. Вначале от Устюжанинова поступали вести, приходили люди, прибывали воины, а потом словно бы обрезало – ученик, которого Беневский считал своим сыном, исчез бесследно, словно бы сквозь землю провалился – ни вестей от него, ни… ничего, в общем. Хоть бы что-нибудь узнать о парне.

Все, кого пытался опрашивать Беневский, лишь пожимали плечами: белоголового «Альошу» не видели. Пропал Устюжанинов! Сердце у Беневского сжималось от горечи, делалось больно, виски также стискивала боль – неужели «Альоша» погиб?

И такое могло быть, это Беневский допускал. Он и сам, просыпаясь рано утром, не знал, ляжет вечером спать или его понесут ногами вперед в покойницкую…

Сыновей у Беневского, как мы уже знаем, не было, а Беневский мечтал иметь такого сына, как Устюжанинов, сильного, толкового, способного стрелой срубить на лету птицу и обычным шкерным ножом, каким пользуются на Камчатке, чтобы почистить рыбу, завалить медведя, – храброго, головастого, способного в трудную минуту находить быстрые и точные решения.

И вот Устюжанинов пропал – словно бы в неведомом огне сгорел. Вместе с ним исчез его приятель-француз, а также – двое бецимисарков.