Король Красного острова - Валерий Поволяев

Вторая старуха, продолжавшая колотить обеими руками по бубну, несколько раз шлепнула окостеневшими пальцами по звонкой, туго натянутой на каркас коже инструмента и тоже затихла.

– Берегите белого человека, люди, – в последний раз прошептала Малахар и замерла, будто изваяние – казалось, она потеряла сознание.

Комланье Малахар произвело впечатление – народ еще добрый час волновался, не покидал площадь.

– Может, Малахар дать водки и она придет в себя? Как думаешь, Альоша? – спросил Беневский у Устюжанинова, тот в ответ неопределенно приподнял одно плечо.

– Не знаю, учитель, но попробовать можно.

Беневский налил немного водки в синий голландский стакан, опустился перед Малахар на колени, поднес стакан к ее лицу. Старуха подняла голову, глянула на Беневского невидяще и медленным, каким-то дрожащим движением отвела стакан в сторону.

Вновь опустила голову. Сделалось тихо – люди понимали, что Малахар находится далеко отсюда, пребывает в иных мирах, видит кого-то, кого не видят они и о чем-то его просит.

О чем?

Постепенно народ начал покидать площадь.

Наступил день, когда стареющий капитан Ларшер появился в канцелярии губернатора и доложил де Гринье:

– Ваше высокопревосходительство, отряд солдат его величества, короля Франции готов отправиться на Мадагаскар для наказания смутьянов.

Губернатор довольно наклонил голову:

– Валяйте, капитан! Грузитесь на корабли и возвращайтесь с победой. Вперед! – де Гринье глянул напоследок на капитана рассеянно и отвернулся – у него и без Ларшера было полно дел.

Ларшер четко, будто на плацу, повернулся, звякнул шпорами, хотя по земле здешней предпочитал передвигаться на коляске либо пешком, но никак не в седле, и покинул высокий кабинет.

Уже за дверью проговорил задумчиво:

– Валять так валять, – щека у него дернулась неприятно, словно бы он собирался совершить неправедное дело, в следующий миг капитан взял себя в руки, лицо его поспокойнело, во взгляде появился металлический блеск. – Вперед, так вперед.

В коляске, стоявшей у входа, его поджидал Фоге, он даже не стал вылезать из экипажа – то ли рассыпаться боялся, то ли его оглушал скрип собственных костей, – Фоге стукнул палашом о пол коляски:

– Ну и чего сказала верховная власть?

– Велела выступать.

Фоге шевельнулся на сидении, поморщился от скрипа своих чресел и засмеялся удовлетворенно:

– Эт-то хорошо. Такие толковые приказы всегда грели и будут греть душу старых солдат.

Ларшер забрался в коляску, поправил на сидении покрывало и расположился рядом с Фоге.

– В порт, – приказал он кучеру, – поехали к фрегатам.

Три новеньких корабля стояли на якорях у горы Кор де Гард – на этих судах они и должны будут завтра днем отплыть на север. Курс – Мадагаскар.

Пора было наводить порядок на Красном острове.

Последний месяц мадагаскарской осени – май, – выдался прохладным, необычно дождливым: с неба постоянно сыпала мелкая водяная пыль, птицы, обычно теперь оживленные, теперь оглашали своими скрипучими криками округу (впрочем, и осенью не все крики были вороньими, похожими на скрип несмазанных тележных колес, голоса некоторых птиц ублажали слух, были райскими), многие вообще смолкли, попрятались в деревьях, в ветках, выбирая для своих убежищ кроны погуще, места, куда не могла просочиться противная влага, пожухшие цветы гнили на корню.

Осень есть осень… Унылая пора даже на Мадагаскаре. Беневский стал хромать сильнее – по осени раны всегда ноют больше обычного, а внутри, там где душа, возникает холод, щемит сердце; похудевшее лицо его обвяло, сделалось озабоченным.

Единственное, что радовало Беневского в эти дни – войско. Он все-таки сумел преобразовать ораву разрозненных, незнакомых с европейским оружием, крикливых островитян в послушное армейское подразделение, неплохо организованное, способное воевать, жестко сопротивляться, находясь в осаде, и нападать, вести наступление, когда подоспеет черед…

Таких войск у туземных племен еще не было и не предвиделось – ни в Африке, ни на островах Индийского океана, ни в Латинской Америке – Беневскому удалось решить задачу практически нерешаемую – он мог теперь вести войну и с французами, и с англичанами, и с похитителями людей, и с пиратами, которые по-прежнему продолжали заглядывать на Красный остров… Пираты здесь веселились, закапывали в землю клады, хоронили убитых капитанов, устраивали жестокие забавы, если неожиданно встречали охотников-сакалавов или толгашей, ревели свои нескладешные песни, схожие с воем штормового ветра, и ловили лемуров, желая приручить их и заставить вместе с обезьянами исполнять обязанности дежурных матросов на своих дырявых грязных кораблях.

Пусть теперь весь этот горластый, с дырявыми глотками, расхристанный народ обходит Мадагаскар стороной, бросает якоря в других местах, в других бухтах.

Своей работой Беневский был доволен. Если сюда вздумает сунуться скрипучий Фоте со своими колченогими солдатами, достойный прием ему будет обеспечен. Беневский невольно улыбался, представляя, каким будет лицо у капитана Фоге, когда он увидит мадагаскарское войско, и вообще какой сделается его физиономия при виде грозных орудийных стволов с вытянувшимися во фрунт артиллеристами-бецимисарками, вооруженных банниками – большими ершами для чистки пушек…

Да у Фоге все зубы из челюстей вышелушатся от нехорошего изумления.

В те дни Беневский часто выходил на берег моря, в плаще и треугольной шляпе, прикрывающей голову от едкой мороси, поглядывал издали на крепость Августа, на зубчатую стену укрепленного селения, потом переводил взгляд на небо, стараясь в плотном сером пологе найти просвет, щель, через которую на землю мог протиснуться горячий солнечный луч…

Но нет, таких щелей на небе не было, наоборот – плотная ватная масса спрессовывалась еще больше, становилась непробиваемой, тяжелой, как металл, на душе при виде такого неба тоже делалось сумеречно и сыро.

Вздыхая сдавленно, Беневский бросал последний взгляд на крепость и по тропке, покашливая и постукивая палкой по камням, неторопливо поднимался наверх, часовые распахивали перед ним ворота и ампансакаб шел к своему дому. Что-то его глодало, мешало дышать, но что именно беспокоило, он не говорил, а отгадать причину беспокойства было невозможно.

Утром двадцатого мая 1786 года погода сменила гнев на милость, дождь перестал сыпать, морской ветерок не без труда отогнал в сторону вконец издырявленные облака и через несколько часов сквозь оставшуюся наволочь проглянуло солнце. Было оно неярким, слабым, но все равно заставляло неровно биться всякое истосковавшееся по свету сердце.

Осенняя трава ожила, засверкала изумрудно, поспешно распустились головки цветов, которых еще полтора часа назад не было – пейзаж преображался на глазах.