Европа против России. 1812 год - Алексей Васильевич Шишов

и намеренной медлительности своих операций, объяснявшейся нежеланием встретиться с нами без адмирала Чичагова.

Начиная с Полоцка император твердил, что мы должны считать себя счастливыми, если при тех обстоятельствах, в которых мы оказались, нам не приходится иметь дело с более талантливыми противниками.

При вечернем переезде из Брилей в Камень кладь на двух оставшихся мулах из императорского обоза, когда погонщик ненадолго отлучился, была разграблена; грабители не знали, чьи это мулы. Я отмечаю этот незначительный факт потому, что, несмотря на всеобщую деморализацию, он был единственным происшествием такого рода за все время кампании. Преданность императору и почтение к нему были столь велики, что не только на имущество его двора, но даже на вещи его слуг никогда не было посягательств, во время нашего длительного отступления не раздавалось ни единого слова ропота.

Военные умирали на дорогах, но ни от одного из них я не слышал никакой жалобы, а на мои наблюдения можно положиться, потому что начиная от Вереи я все время шел пешком то рядом с имератром, то впереди или позади его, но всегда без шинели, в расшитой треуголке среди других офицеров в мундирах; если бы солдат хотел выразить свое неудовольствие, то он, конечно, высказал бы его скорее генералу в расшитом мундире, чем кому бы то ни было другому. Признаюсь, меня часто поражала эта стойкость несчастных солдат, которые мерзли или умирали на дорогах, ибо они были лишены всего необходимого, и не я один восторгался ими.

Из Камени мы переехали в Плещаницы, где Ставка ночевала 30‑го. На Березине погибло много наших одиночек и отставших, которые прежде опустошали все и лишали наших храбрецов, остававшихся под своими знаменами, всего, что было им так необходимо. Но мы не выиграли от этого ровно ничего, так как после переправы корпуса снова начали таять на наших глазах и стали возникать новые банды отставших.

1‑й корпус существовал только в лице знаменосцев, нескольких офицеров и доблестных унтер-офицеров, не покидавших своего маршала. О 4‑м корпусе могу сказать, что численность его сократилась, а 3‑й корпус, который так добестно дрался против молдавской армии (Дунайской адмирала Чичагова. – А.Ш.), после этого сражения растаял более чем наполовину. Польские части находились не в лучшем положении.

Наша кавалерия, если не считать гвардейских частей, состояла только из отставших, банды которых наводнили деревни по обе стороны от дороги, хотя казаки и крестьяне вели против них жестокую войну. Голод, желание поесть и укрыться где-нибудь от морозов было сильнее, чем страх перед всеми опасностями.

Недуг охватил также и корпус герцога Реджио, соединившийся с корпусом герцога Эльхингенского, и даже дивизии герцога Беллюнского, составлявшие наш арьергард.

Перед нами расстилалась местность, опустошенная отставшими и войсками, которые прошли здесь раньше; не было никаких складов, никакой раздачи пайков; при таких печальных условиях, дезорганизация, являвшаяся результатом дурных примеров и крайне острой нужды, захватывала даже те войска, на которые император рассчитывал, чтобы прикрыть отступление и реорганизовать московскую (Великую. – А.Ш.) армию.

Рота, организовавшаяся из кавалерийских офицеров с генералами в качестве командиров, также рассеялась через несколько дней, – до такой степени все бедствовали и страдали от голода. Тот, кому надо было кормить свою лошадь, вынужден был покидать колонну, если не хотел потерять коня, так как на дороге нельзя было найти никакого корма.

После Камени из рядов гвардии также отставало больше людей, но этот корпус, который, конечно, немного ворчал, хотя и очень тихо, и которому давали все, что могли достать, все еще был замечательным по своей организованности, мощи и военной выправке. Эти старые усачи расплывались в улыбку, как только замечали императора, и являвшийся на ежедневное дежурство гвардейский батальон был всякий раз в изумительном порядке.

Эти замечания о замчательной выдержке гвардии приводят мне на память контраст между солдатами московской армии и солдатами двинсих корпусов (маршалов Виктора и Удино. – А.Ш.), который можно было наблюдать в тот момент, когда мы с ними соединились. Наши – худые, высохшие, черные как трубочисты, изнуренные – казались привидениями, хотя они были еще достаточно сильны, чтобы выдержать переходы и проявлять воодушевление в бою. Казалось, что они еле дышат. Другие – менее утомленные, пользующиеся лучшим питанием, менее закопченные в дыму бивуачных костров – представлялись нам людьми другой породы. Это были живые существа, а мы были тенями.

Еще более разительным был контраст между нашими и двинскими лошадьми. Артиллерия обоих двинских корпусов была в великолепном состоянии. У всех генералов и офицеров были хорошие верховые лошади и экипажи, и они пользовались всеми теми радостями жизни, которые можно иметь во время кампании. В Веселове офицеры императорского штаба, начиная с Дюрока и меня, не раз делали визиты на кухню герцога Реджио, – до такой степени вся армия независмо от чинов и рангов была измучена лишениями.

Но во время сражения с молдавской армией истощенные солдаты московской армии не уступали в мужестве своим товарищам, и можно еще раз повторить то, что мы говорили каждый день, а именно, что у наших солдат отваги было еще больше, чем сил…

МАНИФЕСТ О ПРИНЕСЕНИИ ГОСПОДУ БОГУ БЛАГОДАРНОСТИ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ РОССИИ ОТ НАШЕСТВИЯ НЕПРИЯТЕЛЯ (25 декабря 1812 года)

Объявляем всенародно

Бог и весь свет тому свидетель, с какими желаниями и силами неприятель вступил в любезное Наше Отечество. Ничто не могло отвратить злых и упорных его намерений. Твердо надеющийся на свои собственные и собранные им против Нас почти со всех Европейских Держав страшные силы, и подвизаемый алчностью завоевания и жаждою крови, спешил он ворваться в самую грудь Великой Нашей Империи, дабы излить на нее все ужасы и бедствия не случайно порожденной, но издавна уготованной им, всеопустошительной войны.

Предузнавая по известному из опытов беспредельному властолюбию и наглости предприятий его, приготовляемую от него Нам горькую чашу зол, и видя его уже с неукротимою яростью вступившего в Наши пределы, принуждены Мы были с болезненным и сокрушенным сердцем, призвать на помощь Бога, обнажить меч свой, и обещать Царству Нашему, что Мы не упустим оной во влагалище, доколе хотя един из неприятелей оставаться будет вооружен в земле Нашей.

Мы сие обещание положили твердо в сердце Своем, надеясь на крепкую доблесть Богом вверенного Нам народа, в чем и не обманулись. Какой пример храбрости, мужества, благочестия, терпения и твердости показала Россия!

Вломившийся в грудь ее враг всеми неслыханными средствами лютости и неистовств не мог достигнуть до того, чтобы она хоть единожды о нанесенных ей от него глубоких ранах вздохнула. Казалось с пролитием крови ее умножался в ней