«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

на творческих вечерах. А потом было уже поздно. Он вообще всегда опаздывал в повседневной жизни: опаздывал на репетиции, опаздывал с раздачей дачных участков, именно на нем закончилась очередь. Опоздал приватизировать квартиру. Опоздал найти подругу. В пьесе «Поющие пески» его герой поручик читал стихи об одиноком лебеде. Таким лебедем с печатью непоправимого на сердце он и остался в жизни.

Много лет у него не было ни одной роли в родном театре. Центральное телевидение готово было открыть для него доступ на экран при условии более короткой стрижки и приличного, не яркого пиджака. Но засчитывались приглашения участвовать в поэтических вечерах, выступать в музейных залах, записаться на радио. На радио, которое Бортников считал одним из самых чистых видов искусства, им было сделано около 200 записей, озвучен роман Стендаля «Красное и черное». Казалось, он не сдавался. Пытаясь раздвинуть глухие стены Моссоветовской камеры-обскура, одним из первых со своими спектаклями «Братья и Лиза» А. Казанцева и «Последняя лента Крэппа» С. Беккета проторил тропинку в камерное пространство «Под крышей» и в фойе. Какое-то время вел детские программы на телевидении, выступал в институтах – в последних частенько задаром. Поставил и сыграл в экспериментальном театре «Сфера» пьесу любимого драматурга Эдварда Олби «Случай в зоопарке». «Дело в том, что… Если не получается общение с людьми, надо начинать с чего-то другого. С ЖИВОТНЫХ! … Человек обязательно должен как-то общаться хоть с кем-нибудь. Если не с людьми… так с чем-то другим».[39]

Параллельно сам пристроил на Птичьем рынке в добрые руки около двухсот кошек, пару дюжин собак и не просто так, а с приданым.

Тем временем сюжет «В дороге» развивался по своему сценарию. На полустанке с названием «Перестройка» на фоне враз открывшихся во все стороны зазывающих указателей: «пойдешь направо – станешь бизнесменом, налево – рэкетиром» на развилке русского перекрестка он никогда не сворачивал с дорожки искусства. Оглядывая пространство, повторял формулу своего друга поэта Г. Поженяна: «Я старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца». В одном из интервью с каким очаровательным простодушием перечислял он новомодные словечки-ярлыки из лексикона лихих 90-х, сдергивая флер со всех этих «кланов Сопрано».

«Рэкет, киллер, рэкетир … Да, ты назови его прямо – мерзавец!»

«А Бог с ним» …, – отмахнулся он как-то на одной встрече – и от вопроса, и от интервьюера, – «тот потенциал, который живет в актере, которого я уважаю, дает право играть королей и принцев. Я никогда не был скалолазом»; точнее, он хотел сказать – всадником.

В пьесе Виктора Розова «С вечера до полудня» есть размышление о таких всадниках, мол, «все мы в детстве хотим вскочить на коня и мчатся на нем к успеху, но некоторые, вскочив на коня, лупят во весь опор, не замечая, куда их лошадь ставит копыта». … «А как же мне не быть честным! Меня всю жизнь учили быть честным».[40]

Он навсегда остался верен заповеди своего первого драматурга Виктора Розова: «Нравственность – не только главное богатство человека, но главная радость его существования!» Виктору Сергеевичу самому в юности приходилось месяцами спать в столице на садовых скамейках по бульварам. И еще его крестный сказал почти мистически: «Талант падает с неба».

Да, бедность, осознавал ли он ее? Если и осознавал, то никого не винил. Внутренний свет всякий раз перевешивал наступающую извне тьму. Восклицательный знак в конце ставил Александр Сергеевич Пушкин: «Да, здравствует солнце! Да, скроется тьма!»

Отыграв в театре Советской армии, на свет в окне забегал приятель. Сам он никуда не ходил, писал портреты, лики. Да, это глаза Завадского с вечной грустинкой аристократа-эстета в гуще пролетариата, а это – старческий жалостливый взгляд седой Фуфы. Любил гостей, для себя не готовил. Себе заказал одиночество, глаза – за выпуклыми темными линзами очков.

Виталий Вульф в передаче «Серебряный шар», посвященной актеру, упомянул, что он пробовал пить: «И перья страуса склоненные, / В моем качаются мозгу…».

Это очень верно, что пробовал, но ни вино, ни иной дурман не делали его счастливым, поэтому не задерживались надолго в его ауре. Сцена была его главным наркотиком. Петрарка был беззащитен перед взором Лауры, Данте – перед улыбкой Беатриче. Бортников оказался беззащитен перед театром, который есть чудо. И за это чудо он сносил свое сердце, как сносят башмаки, и расплатился за него своим сердцем… Между тем, минуты складывались в часы, часы в дни, а дальше – недели, месяцы, годы… Еще один творческий вечер в клубе, на котором Бортников читает стихотворение «Старый принц» Александра Галича.

Карусель городов и гостиниц,

Запах грима и пыль париков…

Я кружу, как подбитый эсминец,

Далеко от родных берегов.

… … … … … … … …

Видно, старость – жестокий гостинец,

Не повесишь на гвоздь, как пальто.

Я тону, пораженный эсминец,

Но об этом не знает никто!

Где-то слушают чьи-то приказы,

И на стенах анонсов мазня,

И стоят терпеливо у кассы

Те, кто все еще верит в меня.

Сколько было дорог и отелей,

И постелей, и мерзких простынь,

Скольких я разномастных Офелий

Навсегда отослал в монастырь!

… … … … … … … …

Я один! И пустые подмостки.

Мне судьбу этой драмы решать…

И уже на галерке подростки

Забывают на время дышать…

И все-таки даже в самые тяжелые годы, благодаря своей природе, он был избавлен от «черного человека» внутри себя, оставаясь простым, добрым, деликатным, как его определяли многие, из тех, кто знали лично. И даже, никем не укрощенная, Фаина нежно прижималась к его щеке.

«О, по каким морям и городам тебя искать?»

На вечере памяти Народного артиста Российской Федерации Геннадия Бортникова в театре им. Моссовета актер Александр Леньков, обращаясь к залу, спрашивал, несколько даже недоумевая: «Скажите, ну что вы находили в нем такого особенного?»

Да, и я до сих пор не понимаю, что было в этом худеньком, тоненьком мальчике? Из прочитанного им на встрече со зрителями из Есенина: «…как бабочка лечу я на огонь и огненность целую»… вот та «огненность»?

В своей жизни в очередь он испытал великую славу, любовь, безденежье, безвестность – все в самом совершенном виде. Его истинное я, его тайная духовная жизнь, существование самое яркое и самое полное проявлялось на сцене. Он и сбежал в театр, чтобы жить. Сцена была для него не местом работы, творческой лабораторией, а способом дышать, в повседневной жизни он скучал и томился, как лермонтовский герой. Только театральный воздух надувал паруса его души.

И еще за что я навсегда благодарна ему – за камертон, за ноту судьбы, которая по его ответу на вопрос о назначении человека, есть порядочность. Он был идеальным проводником света со своим личным кодом. Спектакли – «В дороге», «Глазами клоуна», «Петербургские сновидения», в его совершенном исполнении, стали и для него, и его зрителей сакральной Троицей.

Я никогда специально не поднимала его образ на поверхность. Я знала, что он умер, скорее всего узнала, спустя года три, после его ухода, о котором верная подружка на сцене Сима на вечере его памяти сказала, что он в какой-то момент видимо устал, никому ничего не сказал и попросту сбежал. Сбежал, как сбегал от поклонниц под арку служебного выхода, как в детстве сбежал из класса машиностроительного техникума. Сбежал в какую-то небесную келью читать Блока, Пушкина, Превера этим своим уникальным голосом. Летящий жест, ладонь, подставленная под чашу:

В моей душе лежит сокровище

И ключ поручен только мне…

На одной из встреч со зрителями, читая стихотворение Есенина «Песнь о собаке», на строчке – «Покатились глаза собачьи / Золотыми звездами в снег» эмоция перелилась через край сердца-чаши. В его огромных глазах засверкали бриллианты во столько-то карат, и ему пришлось, немного смущаясь, стирать их указательным пальцем, как бы незаметно. Плакала мать,