Уготован покой... - Амос Оз

Из-за темной двери жилища секретаря кибуца слышался голос диктора, передававшего последние известия, и можно было наконец-то разобрать слова: «В ответ на подобные действия пресс-атташе Армии обороны Израиля сообщает, что наши вооруженные силы готовы к любому развитию событий, к тому, чтобы предпринять все необходимые меры. Израиль продолжает прилагать все усилия, чтобы мирным путем добиться снижения напряженности. Глава правительства, являющийся также и министром обороны, прервал этим вечером свой отпуск, и в настоящее время в его канцелярии проводятся непрерывные консультации с рядом лиц, ответственных за внешнюю политику страны и ее безопасность. Послам четырех великих держав направлено обращение…»

Азария Гитлин изо всех сил старался соскрести грязь, налипшую на подошвы его ботинок, и наконец, отчаявшись, снял обувь. Стоя в мокрых носках, он вновь вежливо постучал в дверь. Немного подождал и постучался в третий раз. Не слышат, подумал он, из-за радио. Он еще не знал, что Иолек немного глуховат.

То, что произошло дальше, послужило причиной некоторой неловкости и даже вызвало легкий переполох. Иолек, одетый в пижаму и закутанный в домашний темно-голубой шерстяной халат, открыл свою дверь, чтобы выставить на веранду поднос с остатками ужина, принесенного ему, больному, из столовой. Он открыл дверь, и прямо перед ним возник из темноты некто худой, вымокший, испуганный, стоящий в одних носках. Чьи-то два глаза ошеломленно сверкнули и заметались. Иолек отпрянул, издал какой-то хриплый звук, но тут же хихикнул и сказал:

— Срулик?

Азария Гитлин, растерянный, мокрый, стуча зубами от холода, хотя под одеждой он обливался по́том, едва сумел прошептать:

— Извините, товарищ, я не Срулик… Я только…

Но Иолек не смог услышать его отчаянный шепот, поскольку в это мгновение из радиоприемника, стоявшего в комнате, выплеснулась волна музыки. Он обнял гостя за плечи и потянул его в дом, шутливо отчитывая:

— Входи, входи, Срулик, не стой на холоде, не хватало мне, чтобы и ты сейчас заболел…

Тут он поднял глаза, вгляделся: перед ним кто-то незнакомый. Он поспешно снял свою руку с худых плеч и проворчал:

— Что тут происходит? — Но взял себя в руки и произнес со всей возможной доброжелательностью и приветливостью: — A-а… ты уж будь добр, прости меня. Зайди все-таки в дом. Ну… я по ошибке предположил, что это кто-то другой. Ты, должно быть, ко мне? — И, не дожидаясь ответа, добавил со всей настойчивостью, подкрепив свои слова привычно властным жестом руки: — Садись, пожалуйста. Вот сюда.

Иолек болел вот уже десять дней. Эти боли в спине досаждали ему каждую зиму, а нынче к ним прибавился еще и неотвязный грипп. А поскольку он к любой боли относился весьма опасливо, то сразу же терял присутствие духа. Был он плотным, крепко сбитым. Волосы росли у него даже из ушей. На землистом, изрезанном морщинами лице с резко очерченной линией губ выдавался крупный, внушительный нос — нос был почти неприличным и придавал лицу Иолека выражение грубости и алчности, делая его похожим на похотливого еврея с антисемитских карикатур. Когда Иолек отрывался от повседневных дел и уходил в воспоминания о своей полной приключений юности, когда он погружался в размышления о смерти или в раздумья о старшем сыне, все больше замыкающемся в себе, лицо его не становилось ни печальным, ни одухотворенным: оно выражало страсть, сдерживаемую силой ума, который заставляет человека терпеливо выжидать, когда придет час наслаждений. Случалось, что на губах его трепетала нечаянно вспыхнувшая, легкая, мимолетная улыбка, словно именно в это мгновение он окончательно распознал тот недобрый замысел, который его собеседник по глупости своей надеялся скрыть от его, Иолека, пронзительного взгляда. Он привык говорить много, говорить остроумно, ораторствовать на собраниях, заседаниях, диспутах, конгрессах. Умел подобрать слова и делал это с удовольствием и с толком. Бывало, он предпочитал скрыть зерно своих мыслей за шуткой, парадоксом или притчей. Шесть лет представлял он кибуцное движение в Кнесете, израильском парламенте, шесть месяцев был министром в правительстве первого премьер-министра страны Давида Бен-Гуриона. Среди товарищей по Рабочей партии и кибуцному движению Иолек слыл умным, остро мыслящим, способным видеть то, что скрыто от глаз. Сильный человек, говорили о нем, резкий и вместе с тем осторожный и рассудительный. Честный. Образец прямоты. Всей душой предан идее. В любом случае, так утверждали, полезно, прежде чем принимать решение, съездить в кибуц Гранот, посидеть часок-другой и послушать, что скажет Иолек.

Азария Гитлин сказал:

— Простите. Я… Я немного наследил тут. Идет дождь…

Иолек:

— Ведь я просил тебя присесть. Пожалуйста, садись. Почему же ты стоишь? Ты, если я не ошибаюсь, несколько раз стучал в двери, но ответа не получил. Верно ведь? Ну, так я и предполагал. Садись, парень, садись же. Почему ты продолжаешь стоять? Садись. Не здесь. Садись сюда, поближе к обогревателю. Ты ведь, похоже, промок до нитки. На улице проливной дождь…

Азария Гитлин положил футляр с гитарой рядом с креслом, на которое указал ему Иолек. Осторожно присел, выпрямившись, не опираясь на спинку кресла, чтобы не показаться невежливым. И, внезапно вспомнив, весь передернулся, вскочил с места и сбросил с плеча рюкзак. С особой бережностью положил он его на футляр с гитарой, словно некий хрупкий предмет находился то ли в рюкзаке, то ли в футляре гитары, а может, и тут и там. Снова присев на самый краешек кресла, Азария громко захихикал, увидев маленькую лужицу, образовавшуюся на полу у его ног, и заговорил:

— Простите меня, пожалуйста, не вы ли товарищ Иолек? Могу ли я отнять у вас, как говорится, пару минут? Не мешаю ли я вам?

Иолек не торопился отвечать на все эти вопросы. Со всей возможной бережностью примостил он свою больную спину в объятиях мягкого кресла, вытянул ноги и медленно-медленно опустил их на низенькую скамеечку, стоявшую перед креслом. Застегнул верхнюю пуговицу пижамы. Затем протянул руку к пачке, лежавшей на кофейном столике справа от него, извлек сигарету, долго смотрел на нее изучающим взглядом, словно опасался, что его хотят одурачить, чего он ни за что не позволит; а после подмигнул и положил сигарету поверх пачки, так и не закурив. И, лишь покончив со всем этим, чуть наклонился вперед, повернувшись к гостю своим левым ухом, и произнес:

— Итак?

— Я и в самом деле не мешаю вам сейчас? Могу ли я начать вдаваться в подробности, как говорится?

— Прошу.

— Значит, так… Первым делом прошу меня извинить за неожиданное вторжение. Я, можно сказать, попросту вторгся к вам. Хоть и считается, что в кибуце формальная вежливость отменена, и это правильно, но тем не менее извиниться необходимо. Я пришел пешком…

— Да?.. — сказал Иолек.

— От развилки я шел пешком. Счастье еще, что в такую ночь даже террористы тут не шастают.

— Да-да, — перебил Иолек, — итак, ты тот самый парень с межкибуцной сортировочной базы. Кирш послал тебя ко мне…