Уготован покой... - Амос Оз

Ионатан поднялся со своего места. В наполнивших комнату сумерках его волосатая рука, с которой еще не сошел летний загар, пыталась нащупать выключатель. Наконец он нашел его, включил свет и с минуту стоял, уставившись на загоревшуюся лампочку, словно испугавшись или удивившись странной связи между его желанием, его пальцами, белой кнопкой на стене и желтым светом, льющимся с потолка.

Он снова уселся в кресло и сказал Римоне:

— Ты засыпаешь…

— Я вышиваю, — откликнулась Римона. — К весне у нас будет новая красивая скатерть.

— Почему же ты не включила свет?

— Я видела, что ты погружен в свои мысли, и не хотела тебе мешать.

— Без четверти пять, — заметил Ионатан, — а уже надо зажигать свет. Как в Скандинавии. Как в тайге или в тундре, помнишь, мы учили про них в школе?

— Это в России? — неуверенно спросила Римона.

— Что за ерунда, — ответил Ионатан, — это у Полярного круга. В Сибири. В Скандинавии. Даже в Канаде… Кстати, ты читала в субботнем приложении к газете «Давар» о китах, о том, что их становится все меньше и они вот-вот исчезнут?

— Ты мне уже об этом рассказывал. Я не читаю, потому что мне больше нравится, когда ты рассказываешь…

— Взгляни на обогреватель, — бросил в сердцах Ионатан, — он уже едва теплится. Дождь или не дождь, но я немедленно иду за керосином. А не то обогреватель вообще погаснет.

Римона сидела в соседнем кресле, мягко круглилась линия ее спины; словно прилежная ученица, склонившаяся над уроками, она не отрывала глаз от своей вышивки:

— Возьми хотя бы фонарь.

Он взял фонарь и молча вышел.

Вернувшись, залил керосин в бак обогревателя и пошел вымыть руки. Сколько он ни мыл их с мылом, под ногтями все равно оставались черные следы машинного масла, ведь все утро он работал в гараже.

— Ты вымок, — с нежностью сказала Римона.

— Пустяки, — ответил Ионатан, — все в порядке. Я надевал, как ты советовала, старый коричневый пиджак. Незачем так уж заботиться обо мне…

Он разложил на столе журнал «Мир шахмат» и принялся решать какую-то сложную шахматную задачу. Погрузившись в размышления, он совершенно забыл о зажатой между пальцами сигарете, и пепел с нее, упав, рассыпался по страницам. У ног его дремала собака Тия. Когда он заново раскуривал погасшую сигарету, по собачьей спине вдруг пробежала мгновенная волна легкой дрожи — от затылка до самого кончика хвоста. Уши Тии на секунду встали торчком и тут же снова опали. Ионатан понимал, что так она реагирует на звуки или запахи, которые сам он не в состоянии уловить, потому ли, что они чересчур слабы, или потому, что слишком далеки от него.

На полочке, которую он укрепил в спальне, в изголовье его и Римоны кроватей, невнятно тикал грубо сработанный, в жестяном корпусе, будильник, и вот сейчас до слуха Ионатана донеслось это тиканье. Так хрупка тишина в комнате. Между ними двоими.

Но тишины нет: вокруг дома неостановимо несутся, устремляясь куда-то в низину, дождевые потоки…

Римона была тоненькой, невысокой, с узкими бедрами и маленькой крепкой грудью. Со спины она казалась девочкой-подростком, только-только начинающей взрослеть. Изящными и чистыми были линии ее тела, удлиненными — кисти рук и пальцы. Она напоминала хорошо воспитанную девушку прошлого века: как велели ей стоять распрямив плечи, ходить не раскачивая бедрами и сидеть сжав коленки, так и выполняет она безропотно и точно все, что было велено.

Хотя вблизи можно было заметить, что кожа ее на шее, под ушами, уже слегка увяла, но затылок оставался по-прежнему высоким и нежным, и копна волос свободно падала ей на плечи. Раскосые, с азиатским разрезом, глаза, казалось, были подернуты какой-то сумеречной дремой; они были широко, словно у маленького зверька, расставлены, и это придавало ей особое, странное и сильное очарование.

Иногда Ионатан с удивлением замечал, как смотрят на нее другие люди, как смотрят на нее мужчины, с какой неудержимой настойчивостью пытаются они проложить себе дорогу к ее печальной красоте: одни — шутками и игривыми словечками; другие — по-отцовски покровительственно, словно предлагая ей надежную опору; третьи — сальными намеками, и казалось, в самом их тоне кроется попытка подать ей некий секретный знак. Были и такие, кто обращался к ней с какой-то беспомощностью, словно моля о прощении и милосердии, и такие, что нашептывали ей сладкие речи, как будто знали некий тайный закон, который, без сомнения, хорошо известен и ей, какой бы недотрогой она ни казалась. Все эти посторонние мужчины любыми путями стремились добиться ее согласия, которое не изъявляется ни в словах, ни в действиях; как известно, сердце сердцу знак подает.

Как-то в жаркий летний день на лужайке возле дома один из соседей вызвался, подключив к водопроводу резиновый шланг, омыть струей ее босые, выпачканные в земле ноги. Он делал это так, будто выполнял свою часть старинного договора, хотя Римона, как избалованная девочка, пыталась изобразить, будто этот договор ее совсем не касается и она вообще никогда не слышала о его существовании, но самим своим отрицанием она, по сути, выполняла то, что этот договор ей предписывал, выполняла со всей щедростью и удовольствием, выполняла так, что легкое смятение охватило и соседа, поливающего водой ее ноги, и Ионатана, который, застыв у кустов мирта на краю лужайки, наблюдал за всем этим издалека, улыбаясь и скрежеща зубами. В глубине души он утешал себя тем, что, так или иначе, но и этого, как и других, она оставит ни с чем. Потому что нет в ее манере ни игры, ни уверток, ни притворства — ничего этого в ней нет. И вправду полнейшая наивность. И вправду девственные просторы тайги или тундры. Ослепительные снега в палящий летний зной. Сама того не сознавая, без всякого намерения, она окружила себя невидимым прохладным кольцом вежливого отрицания: я, мол, ничего не понимаю в этом языке намеков. Извините. Я не хочу и не могу принять в этом участие. Вы обознались. Мне очень жаль.

Изредка, когда Римона поднимала свои волосы, собирая их в узел и укладывая в высокую прическу, становился виден светлый пушок на ее затылке. Ионатан, охваченный чем-то вроде паники, настаивал, чтобы она распустила узел и освободила волосы, потому что вид этого пушка вызывал в нем такое чувство, словно она была обнаженной.

Ее черные, удлиненные, широко поставленные глаза обычно казались полузакрытыми и затененными. И на губах ее тоже лежала тень — постоянной, молчаливой, холодноватой отстраненности. Даже когда она говорила, даже когда улыбалась, эта холодноватая тень не исчезала. Но улыбалась Римона крайне редко; улыбка возникала не на самих губах, а где-то возле губ и медленно, настороженно разливалась дальше, пока не достигала уголков глаз, тогда Римона становилась похожей на маленькую девочку, которой показали нечто такое, что не полагается показывать маленьким девочкам.

Ионатан был уверен, что бо́льшая часть из того, что Римона видит и слышит, почти не задевает ее. Ничего ее не трогает, думал Ионатан с возмущением. Как будто жил я среди дорогих картин, как будто у меня была гувернантка, призванная воспитывать меня личным примером, пока и сам я не стану выглядеть человеком спокойным и всем довольным.