Ситцевая флейта - Светлана Геннадьевна Леонтьева

"с приветом"

к вам пришла "рассказать то, что солнышко", то что

я храню в отголосках

зарубки, заметы,

книги, скарб, узелки, письма, марки, что с почты,

где бы я ни была в этом мире, не в этом,

мне буфет светит ярче, чем в небе кометы!

Мне мучительно к этому соприкасаться,

но мучительнее это всё мне не трогать,

я пытаюсь сдержать эту близость дистанций,

я всей зоркостью слепнуть пытаюсь, но пальцы

помнят дверцы и ящички этих субстанций!

Скрипы, шорохи, звоны и трели буфета.

…Оттого наизусть помню я стихи Фета.

***

И пока я тебе могла обещать, прогрызая солнце в небе,

и пока я могла заклинать тебя о добре и хлебе,

да на каком Калиновом мосту мне выкован гребень?

На какой мне реке Смородине воздух целебен?

Где ещё так дышать полногрудо, полногорлово?

Где ещё так умирать каждодневно, каждоночно в свои вечности?

Ты знаешь, сколько я прожила, обещая не стариться в рифмы глагольные:

эти явки с повинной! Вот спинки, вот плечики.

Я вообще беззащитная, без кожи, без панциря.

Без кос Самсоновых. Сама их срезала на шиньоны, парики, на бутафорию разную.

Повторяя судьбу Кромвеля, канцлера,

испещрённая наговорами праздными.

И толпа разъярённая, в данном случае сети социальные

выдыхают: «Распни!». Эшафот мой сожмёт позвоночник мне!

Да чего уж там. Разве я обещала неподкупные звёзды хрустальные?

И Марсы? И яблони? Ловчие

сорочиные клювы? Кувшинки? Луга заливные? Нисколечко!

Даже гончих собак не имела в виду и ловушки не ставила.

Не готовила утром охоту по типу расколичьей.

Не хотела. Не думала. Не привлекалась. Есть правило

для меня неизменное, слёзное: наших не трогаю!

И второе есть правило: коль согрешила, покаяться.

Интриган и хитрец – о, судьба неизменная Кромвеля.

И падение вниз в зазеркалие сущего хаоса.

И к стопам твоим: каждые целовать оголённые пальцы мне!

Начинаю с мизинца. Затем указательный. Надо же

возле ногтя: мозоль…её смазать бы кремом с душицею.

Мне бы чая с лимоном. Котлету. Ещё бы ушицу мне

из форели, из радужной.

Да из карпа зеркального. Видел ли ты, лупоглазого?

Запечённого с луком в духовке. Он пахнет, как дерево!

Ещё пахнет как ночи, твоё упованье оргазмами,

проливайся в меня ты своей эстрогенной материей!

Ничего не поможет в тюрьме, оговоренный Кромвель твой.

Не изменник, но он уличён во измене, и не интриган, но в интригах весь.

Да уж лучше река, что Смородина,

чтобы по плечи, по грудь с головой.

Да уж лучше Калиновый мост. Вот те – крест!

Я пишу тебе письма, мои эсемески отчаянья,

что полны нежных клятв, что полны чепухою неистовой.

Вижу, солнце встаёт так багряно и пламенно в Тайберне,

ибо Тауэр-Хилл чуть правее за мрачною пристанью.

***

Игорю Чурдалёву

Иногда так бывает со мной по ночам.

вдруг захочется водки, мужского плеча,

но беру вожделенно, читаю я книгу.

Ибо так мы устали от всех новостей,

от интриг, от вранья, от мощей и страстей

и от лжи во кремлях поелику.

Я Покровскою исповедью извелась,

надо мною лишь слово усердствует всласть,

были б гвозди у слов, разве я пожалела б ладони?

В этих пряных, колючих скитаться снегах,

апулеевым осликом – слёзы в глазах –

по пустыням, по сахарным, сонным.

Рваной рифмой по краю пробиты виски.

Игорь, Игорь, туда в эти бури, пески,

где алхимики, стоики, самоубийцы, поэты,

извлекать золотой, беспробудный свинец.

Но тот мальчик в кафе, ты же помнишь, малец?

Пожалей хоть его. Я квинтеты

перерезанным слухом внимаю.

А он

этот мальчик-таджик в белых кедах, что сон,

и в китайских штанах, и в футболке

по-овечьи глядит на тебя и меня,

а затем на меня и тебя, не кляня,

не боясь, не храня. Но его пятерня

как неделю немыта. Шаболки,

две продажные девки, речной стадион:

это перечень наших, прожитых времён

и «братки» в тёмном парке на «Мерсах» и «Джипах».

Да погибшие там, где Афганский излом,

да ларьки деревянные, что за углом,

да вино в алых кружках под липой.

Ресторан. Мне не надо, не надо туда!

Но была я другой в эти дни и года:

мягче, легче, пронзительней, звонче, глупее.

Левенталь да Самойлов, Вадим Степанцов:

в моих книгах закладки и почерк пунцов.

А сейчас даже плакать не смею. Не смею…

По-другому ли было? По-прежнему ли?

Эти кипы-слова, эти фразы-кули.

Сахар слаще и соль солонее, и хлебушко с перцем.

Но ты время тогдашнее нам рассказал.

И поверила я в то, что круг – есть овал.

А иначе, зачем так терзаться мне сердцем?

***

Мальчик мой, милый мальчик, от нежности я удушающей

захожусь в тихом выдохе, мой лягушонок! Икра

у царевны-лягушки в кораллах! В её обиталище,

в её тайные капища, в жёлтых хребтинах тавра

и в Тавриды её, однозначно крещусь я, вникая!

Мальчик мой, я пронизана жгучей, безмерной, моей

материнской любовью! Для этого – выход из рая

и впадение в грех! И падение! Жальче, безмерней, сильней.

Берегись челюстей ты акульих, и ловчих собак и рыбацких

шелковистых сетей. Ты – из маленьких капельных сфер

да из этой икринки, из царской, что по-азиатски,

из уральских болот да из марсовых спаянных вер.

Кто же тот акушер, что принял у царевны-лягушки

золотые икринки на бабьем родильном столе?

Повивальные бабки, сестрицы, девицы, подружки?

А икра у лягушки нежнейшая, словно суфле.

Я целую тебе ножки-лапки и ручки в прожилках, и тельце!

Мне отдали тебя – зимовать! И сказали мне так:

«Тётя Света, ты выходишь! Ты воспитаешь! И сердце

за него ты положишь! Луну назовёшь, герб и флаг!»

О, лягушья звезда, моя белая – Сириус жабий!

И созвездие псов, что по Кельвину массы на треть!

Утопаю в любви! Льды твои разбиваю по-бабьи.

Хлопочу, мальчик мой, нам гулять, дай шапчонку надеть.

Мне тебя обнимать во сиротство твоё, царской крови

мне в больницу анализы завтра сдавать поутру

с девяти до двенадцати. Смеси к обеду готовить,

и поэтому знаю, что я перелюсь, не умру.

Во зверюшек, во птиц, в земноводных да рыб пресноводных,

в травянистых лягушек, питающихся комарьем,

пауками, сверчками, о, мальчик, любимый мой, сводный,

кабы быть детородной! Не старой, родить бы в тугой водоём

мне братишек тебе! И лягушачьи жёлтые звёзды

всем раздать, как икринки, прозрачные, что янтари!

Но сказать – не скажу, как терзали меня, грызли остов,

как знамёна топтали мои, промывали мне кости,

лягушиные лапки едали тугие внутри.

Никогда я – во Францию! Я на сто