Ситцевая флейта - Светлана Геннадьевна Леонтьева

франций мудрее.

Никогда я – в Париж! Коль увидеть, то сразу каюк.

Мальчик мой! Утопаю в тебе! Превзойди всех в учёбе, в хоккее,

в небесах, в лунах-солнцах, в прыжках, будь стоног и сторук!

Твоё сердце тук-тук.

Прижимаю, качаю. Ночь. Луг.

***

Захожусь, словно нет воздуха, его не осталось,

от любви, от которой земля горячей.

Всё во мне: это солнце, что жжёт, сладость, жалость,

о, подруга-берёза, о свет мой очей!

Заступаюсь! Моя белоствольная, тонкие ветки!

Я уже не кричу, говорю на твоём языке.

Отвечаешь: я слышу незрячею музыкой редкой,

прозреваю в тебя! Словно плавлюсь в своём леднике.

И слепым я щенком утыкаюсь в твои руки-ветки

и скулящим лисёнком, лосёнком, убита чья мать.

В моих жилах – твой сок! Твой берёзовый в капельной клетке,

можно вырубить рану – и пить по весне. Насыщать

всё живое вокруг! Ибо мёртвого, сохлого вусмерть,

этих палых деревьев, убитых речушек, озёр.

Пей мой сок из меня! Я тяну к тебе сочные русла,

и ко всем я тянусь, пробираюсь. И мне не позор

говорить про берёзы! Про эти синичьи подгнёзда.

Иногда я ловлю в себе то, что мой говор похож

на вот это шептанье, шуршание вспухших желёзок,

на щемящее! Я перехвачена нежностью. Что ж

удушающе так? Болью в боли твои мне порезы,

о, сестрица…Я в школе дружила с берёзами больше, пойми,

чем с девчатами или мальцом с ирокезом,

даже с птицами так не дружила, зверями, с людьми.

Полнословно и радостно-небно, и лиственно-жарко.

За тебя бы я плавилась в солнце и мёрзла во льдах –

поляница, воительница и заступница я, и бунтарка!

Я листовой бы стелилась в лесах – кожу рви мою! – в парках,

на дрова мои мускулы, плечи, сгорю до огарка

в этих русских лугах!

А сейчас я настолько захлёстнута нежностью, что прибывает

и никак не уймётся: хоть вены все вскрыты и хлещет твой сок

вдоль земли всей – на пальцы, на кожу, на Альпы, на оси и сваи

сквозь висок!

Понимаешь, так было со мной, что казалось: весь мир отвернулся,

было столько предательств, подкупленных столько подруг,

я тебе расскажу про серебряники, про иудство.

Но простила я всех, как листву с плеч долой, с кожей рук.

А сейчас всё не больно и что поперёк – всё продольно.

Ибо я у тебя научилась, и ты мне одна лишь пример.

Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.

Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!

И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.

Одинокое дерево! О, для чего, для чего

принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,

принимаешь ты космос и сущность его, вещество?

И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,

превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись

в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,

птицей ввысь!

***

…что же читай мя, зри: вены отворены,

как у той одинокой берёзы – рана в боку.

Из неё сок – он сладкий! Пей с весны до весны!

Мне не жалко, всем из моей глубины

по глотку!

И тому мальчонке, и старику,

и старушке-нищенке, и братку.

Подходи поближе, губы воткни.

А-то весь затверделый: мастер да архетип.

У меня здесь прорублено и болит,

у берёзы также – моей родни.

Я на смертный бой, как она, собралась!

У меня с нею тесная, кровная связь,

у меня корневая одна с ней система.

Русский дух!

Русский свет!

Русь-поэма!

Но тебе не понять. Не принять.

Только свист

соловьиный-разбойничий да твой лонг-хлыст.

Выходи! Мы сразимся! Без шлема,

как и я без шита, без кольчуги, ружья,

одни голые, тощие ветки!

Берестовое тельце, расшита скуфья,

то ли жизнь я твоя, то ли гибель твоя,

то ли боль невозможная, плач твой: О, Светка!

Я, клялась, мол, не я…

Руку на отсечение клала и косы.

Да что руку? Все жилы, все вены, желёзки,

все надрывы, гортани, все горла и оси.

Всё спилила, спалила я, вырвала в осень,

листья сбросив.

Чего же ты хочешь ещё?

Я на поле. Я навзничь хребтом и хрящом.

Хорошо-то, как мне.

Хорошо. Хорошо.

Стоголосно!

Выходи ко мне, смертник мой! Людям скажи

про огромную пропасть во ржи, где стрижи,

но не надо про жизнь, ни к лицу тебе жизнь,

там так больно и остро.

Все поэты – посмертны. Признание за

постчертою, границей оконченной жизни,

подойди и скажи мне об этом в глаза,

что ж ты исподволь? Шлюшно так? Словно гюрза.

Нам осталось до встречи лишь мизер.

***

Быть выше льстецов, палачей да исчадий!

Заступницу ждать Марфу, что на Посаде

по талому снегу шагает легко!

И в ноги ей бросится: время настало!

О, как бы мне в руки меч, что из металла,

о, как бы мне шлем островерхий, забрало

и в глотку мне крик весь, как есть целиком!

Но падает колокол всклень – искалечен,

в осколки разбитый, о, батюшка-Вече,

осколок один откололся мне в грудь!

А рядом народ мой – Посад Новгородский,

плечом ко плечу, грудью в грудь по-сиротски,

кто ранен в живот,

кто орёт, что умрёт,

и спины селёдочные в грязь, что в клёцки,

в комочки кровавые собраны. Жуть!

Неужто всё я – это? Как так? Причастна

я к избам горящим? Себя не вернуть

из этого пламени? С коим сливаться,

о, как мне сплетаться с ним, словно бы в танце,

вот так в меня входит история внутрь…

Коль хочешь, останься во мне! Вся останься.

Не надо на улицу, в горесть, в войну!

Итак, пало Вече. И пали повстанцы

и сопротивляющиеся. Нет шансов.

И Марфу-посадницу нынче убьют?

По слухам казнят.

В самом деле, повесят.

Неужто и это со мною? Из месив

я русских не выберусь? Да из безлесий?

И лисий хребет мой и тельце – под кнут?

И нежные руки – о, коими шила,

и ноги в сапожках – по камням, по илу

я ими ходила. Ужели распнут?

Неужто под камень, под суд и под спуд?

Нет, лучше уж пуля, как дурочка-с жалом,

чьё брюшко в полоску, что пчёлок рожала.

Ты – пан и ты – шлях, Иудей не крещёный,

чего тебе надо? Мы – русские жёны

вовек не сдавались! Сыночки – убиты,

мужья все постреляны. С нашей орбиты

вовек не сойдём! Ипотеки, кредиты…

Да, в избы! Да, в сёдла! Коней на скаку.

Но мы никогда не