Таймер - Фёдор Михайлович Шилов

не сон. Значит — взаправду был учинённый нами пожар. Всё было. И больше никогда не будет. Не солгал проводник. Но до чего же страшная правда — никто и никогда не встречается в Таймере дважды!

Деда и Шало я больше не увижу.

В день перед отъездом я вышел на озёрный лёд. Лодка, примороженная к берегу, не шелохнулась, когда я ступил на плоское днище. Вёсла не двинулись в уключинах.

«Как отдыхающий, раскинувший руки на песчаном пляже, — подумалось мне, — да так и умерший, не заметив прихода стужи».

Я представил, что мы снова на середине озера, вспомнил, как тонул тогда и как друг спас меня.

Я побежал. Побежал, зачерпывая снег взятыми из Дедова дома галошами к тому памятному месту. Я играл сам с собой: снова тону и снова зову Шало, и снова — солнце над головой и я лежу, упершись коленом в деревянную лавку, чувствуя во рту рыбный привкус напоившей меня с лихвой озёрной воды. Всё воочию, всё, как тогда.

И вдруг лёд подо мной проломился. Я ухнул в полынью. Тело свело ледяной судорогой, казалось, что от меня отъедают куски рыбки-молчанки и делают это с выворотом, с пристрастием, стремясь изничтожить каждую мою мышцу, изгрызть или исколоть своими чудовищными плавниками. Дыхание прервалось, а сердце трепыхалось, готовое остановиться. Ещё чуть-чуть и сознание угаснет. Всё кончится здесь, и никто не узнает, что подлёдный мир получил безропотную жертву.

— Шало, — сдавленно прошептал я, чувствуя, что коченею в ледяной воде.

«Нет никакого Шало! Нет больше Шало! Есть ты и только ты! И никто, кроме тебя, не поможет! Борись! Борись!» — метались в голове мысли.

Неимоверным усилием я выдернул себя из воды, подтянулся, как на бортике бассейна, на краю проруби — лёд крошился и трещал под руками, но выдержал. Ползком, в мокрой стынущей одежде я добрался до берега. В прогретом за 28 дней доме я заиндевевшими пальцами я стянул отвердевшие на морозе тряпки, накипятил чаю, укутался в одеяла и всё же, когда репродуктор на станции выкрикнул моё имя, призывая на посадку, меня бил озноб.

«Не идти, не ехать… А что будет-то?», — скользнула мысль и тут же ухнула куда-то, словно скатилась по горе: наверное внутри меня всё тоже обледенело. Мозг, страшащийся и собственного неповиновения и неведомого наказания, заставил меня встать и дойти до вагона.

Не знаю, сколько я пробыл в бреду и сумасшедшем жаре. Я метался, кричал во сне, видел огненные картины и сам пылал. Мне мерещилось деревенское поле, столбы пламени выше человеческого роста, охваченная бедствием сухая трава, коптящая едким чёрным дымом, мерцающее зарево рассвета. Рассвет? Значит — не смогли, не потушили, не справились… А где Шало? Силы на исходе — меня поглощает пот, жар, усталость и бесконечное пламя.

Меня переносили из сектора в сектор, бросали из постели в постель. Может это привиделось мне в бреду, а может и правда болезнь длилась так долго. Никто, конечно, не переворачивал мои песочные часы.

Мне подавали воду, иногда обтирали тело, ставили охлаждающие компрессы на лоб. Кто-то брал за руку и сдерживал мои метания, кто-то чертыхался, прибавляя привычную в Таймере присказку:

— Когда же ты сдохнешь, скотина?

Но нет, не сдох. Выкарабкался. Выжил.

Только детство всё дотла перегорело в моём болезненном жаре. Или осталось там, в проруби.

Я проснулся однажды, почувствовав себя одновременно здоровым и сломленным. Перемолотым. Всё не как надо, всё не на своих местах, всё в самом себе неуютно и незнакомо, выпукло и остро, непривычно как-то. И взгляд… Взгляд стал таким, как у этих подростков-дежурных: с вечной злобой и колючей ехидцей. Вот значит как готовится блюдо под названием: «Взгляд подростка-дежурного». Взять человека, выпотрошить его так, чтобы не осталось ни мечты, ни детских иллюзий, приправить рутинной работой, пропустить через множество секторов-жерновов, начинить ненавистью и равнодушием. Жрите, готово. Отличный рецепт, но мне он не по вкусу. Жаль, но альтернативы нет.

— Как записать? — спрашивает меня дежурный. Я только молча буравил его взглядом.

— Немой, что ли? Так и запишу. Часы на проверку.

Я без слов подал руку и позволил расстегнуть ремешок.

— Порядок, — он вкладывает мне Дедов подарок в ладонь и провожает в сектор.

Я стал молчаливым и злым. Только одна мысль из прошлого сопровождает меня: «Вы не Шало, и никогда им не будете, не подходите ко мне». Мысль обыденная. Я привык таскать её за собой, как привык переходить каждые 28 дней на новое место, встречать посторонних людей, после пятнадцати циклов — заниматься сексом, сегодня даже, пожалуй, и не скажу точно, скольких девушек я сменил, прощаться без сожаления, закрывать одни двери и открывать другие. Так и волочил за собой короткую отповедь: «Ты не Шало, отойди от меня», хотя, признаться, вскорости забыл, кто такой Шало.

Каникулы теперь проходили не в деревне. Поезд привозил куда угодно, только не на знакомую станцию. Кое-что из того времени, в том числе, как лишился девственности, я уже рассказывал, повторяться не стану. Скажу только, что не бросил привычки быть лидером. Это сделало меня резким, даже надменным, но вместе с тем позволило отделаться от последних черт детства — в характере и во внешности: от прежней полноты, смешных обязательств и дурацких клятв на камнях…

* * *

Ѝвис появилась в моей жизни на 19-м таймеровском цикле и всего на 14 дней. Так всегда и бывает: с кем-то, кто наскучил на вторые сутки, довелось прожить целую смену, а знакомство, которое хотелось бы продолжить, оборвалось на середине.

Мы работали в большом помывочном цеху. Сюда свозили посуду со всего Таймера. Чашки, тарелки, вилки, ложки, ножи, блюдца, блюда, кастрюли, сковороды, казаны и котлы, ковши — чего здесь только не было! Посуда прибывала и прибывала, а мы её мыли и мыли, но горы грязных ёмкостей с остатками пищи не уменьшались. Готов поспорить, что мы не первая бригада из 28 человек, которая не осилила переход через фарфорово-алюминиевый горный хребет! Вряд ли кто-то когда-то смог перемыть за одну смену всю собранную по Таймеру посуду.

И всё же мы старательно счищали пищевые отходы, тёрли предметы кухонной утвари губками с моющим средством, расставляли их в огромные сушильные шкафы или бережно промакивали полотенцами.

Меня раздражала эта работа, бесила вечно мокрая форма и летящие в лицо брызги воды и мыльной пены. Если же я решался надеть клеёнчатый фартук, то через короткое время завязки натирали шею, и я проклинал его. Руки покрывались волдырями и трескались, а из хозяйственных резиновых