Жизнь и приключения Светы Хохряковой - Татьяна Догилева

– Здорово! – согласилась я.

– Чего только люди не придумают!

– Да уж!

Мы обе призадумались. Но тема карандашика Райке покоя не давала.

– Надо бы выпросить у гримеров. Вещь полезная. Не тебе, так мне, может, пригодится.

– Тебе-то зачем? – изумилась я. – Ты и так ревешь с пол-оборота.

– А-а… – протянула она, – так-то я много плачу, ну когда сама хочу, а когда надо – фигушки. Я тут на кастинг прорвалась, ну, до Академии еще, наврала, что студентка театрального, а они поверили. И вроде подходила. Но на кинопробах надо было заплакать, а я ни в какую. Вот позор был! Там я про карандашик-то и узнала. Режиссер как заорет: «Сделайте с ней что-нибудь!» Он не сразу заорал. Сначала по-доброму со мной: «Вспомни что-нибудь плохое, – говорит, – и задержи дыхание». Я, наверное, минуту не дышала, но только глаза из орбит вылезать начали, да вспотела вся, а толку ноль. Тут гримерши и прибежали, потыкали мне в глаза штучкой какой-то, и тут же слезы полились. «Снимаем! – кричит режиссер. – Текст!» А я от удивления все слова забыла. Режиссер шварк сценарий на пол и кричит: «Когда же это кончится?! Мучение! Двадцать человек в день и все такой же кошмар!» И выскочил из павильона как ошпаренный. Очень неприятно было.

Райка вздохнула. Она вообще смешная была, когда не выламывалась. Родом из дальнего Подмосковья, из никому не известного города Мышлаевска. Стала там королевой красоты и решила в Москву пробиваться; в театральный провалилась, но домой не уехала, а стала по всяким кастингам таскаться; вот в «Академии успеха» ей и повезло. Взяли. Но, видимо, тоже ненадолго, как и меня. Только она в ситуацию не врубилась, серьезно все воспринимала, считала, что и правда ей великий шанс представился, и старалась вовсю.

Мы сидели на полу в сортире, прислонившись спинами к стенам, друг напротив друга. Я смотрела на нее, на эту хорошенькую и не противную Раису-Роксану, и думала о том, что сваливать мне надо из этой Академии. А то какие-то крутые дела начинаются. «Сначала плачь им, потом еще чего-нибудь захотят. Так и до сумасшествия заиграться недолго». Были у меня такие мысли, были. Но потом я решила никаких усилий не прикладывать, потому что была уверена – все сделается само собой. Чего ж нервничать?

– Ладно, Рай, скажи тому, кто тебя прислал, что все будет тип-топ.

– Правда? – она почему-то очень обрадовалась.

– Ага! – подтвердила я.

– Светка! Ты, ты… – Рая бросилась мне на шею. – Ты классная!

И она заплакала. А я начала хохотать, ну потом и она. Мы смеялись, пока нас из туалета не выгнали.

А дальше было собрание, на котором я отлично плакала и просила прощения у всех – у Таньки, у Бобби и заодно у товарищей. Плакать мне было нетрудно, потому что неожиданно для себя я заговорила голосом Пьеро. Я его в «Буратино» часто играла, и у меня для этой роли выработался довольно-таки придурковатый тембр голоса, высокий, но хрипловатый, на зажатых связках. Я когда так говорила, у меня всегда слезы появлялись. Меня Антон за это хвалил. За ширмой слез, конечно, никому не видно, но он говорил, что самочувствие верное и оно передается зрителям. Пьеро же плачет весь спектакль.

Вот когда меня на середину зала выставили, я автоматом и выдала монолог в стиле Пьеро. Несу всякую чушь про молодость и неопытность, а в башке бьется ужас: «Господи! Что я делаю?! Сейчас меня побьют!»

Но они все схавали. Танька ко мне подбежала, стала целовать, по голове гладить:

– Деточка, не плачь. Конечно, мы все понимаем… Правда, Борис? Правда, ребята?

И все сказали дружное «да».

* * *

Потом, когда мы с Танькой остались наедине в ее кабинете, без видеослежки, она на меня зыркнула недобрым взглядом и сурово изрекла:

– Ты все сделала очень хорошо, качественно, но почему говорила таким странным голоском?

У меня мурашки по телу побежали.

– От волнения, – пролепетала я.

– Волновалась, значит? – спросила она холодно.

И я поняла, что ни капельки она мне не верит, ну просто ни капельки.

– Ладно, иди пока. Подумаем, что с тобой дальше делать.

– До свидания, – вежливо попрощалась я.

Но она не была вежлива со мной, вяло махнула рукой, мол, убирайся; и я убралась к своим окопным товарищам, хотя и товарищами они мне не были.

Академисты, как ни странно, совсем не обсуждали яростное событие, которое приключилось на нашей Звездной поляне. Все как-то затаились. Не очень расклад понимали, раздумывали, почему Калганов вроде как заступился за меня. А он и не заступался вовсе, он просто играл на компьютере, а все остальное ему было по фигу. Но не по фигу моя эпопея оказалась телезрителям. Они как-то взбодрились и стали проявлять повышенный интерес к нашему, до этого вялотекущему, шоу.

Рейтинги у «Академии успеха» сильно скакнули вверх, а наши начальники стали ходить именинниками. Бобби и Танька светились не очень здоровой радостью, со всеми были ласковы, но глаза их алчно посверкивали, когда они поглядывали на участников проекта – соображали, какой бы еще скандал учинить, раз все так удачно получилось. Со скандалом не вырисовывалось. Все вели себя, как дрессированные мышки. Пошла обычная работа – занятия и подготовка к концерту, где номинантами были объявлены я, Роксана и Васька Углов. Я-то еще до собрания в номинацию была заявлена, а Роксанку с Васькой уже после него добавили. Они, конечно, затрепетали, но не удивились: в самом деле, не Ильдара же Калганова с его корешами в первую номинацию запихивать.

Стали мы свои песенки разучивать, каждый – свою. Я, естественно, «Завтра будет выходной». Тягомотина с записью была страшная. Мне песня по-прежнему не нравилась, а я по-прежнему не нравилась Косому Бобби, но оба, как могли, скрывали свои «горячие» чувства. Он хотел, чтобы я пела задорно и весело. «Зажигай, зажигай!» – требовал. Но мой организм отказывался зажигаться от этой белиберды; я все-таки книжек много хороших читала, стихи наизусть учила, даже некоторые на испанском языке, которого знать не знаю, но для своего дорогого Антона постаралась, чтобы приятные сюрпризы ему устраивать. А тут:

Милый, милый, дорогой,

Ненаглядный козлик мой!

Как-то неудобно мне было это выпевать. Но я себя превозмогла. «Ладно, – думаю, – отмучаюсь. Это же в последний раз. Терпи».

В общем, ничего хорошего из моей песни не получилось. Это было ясно абсолютно всем.

Пришел режиссер-постановщик концерта, услышал мою запись и обалдел. Позор был неминуем. Режиссер вздохнул – деваться некуда и стал выстраивать мне номер.

Танька с Бобби не встревали, хотя все всегда под контролем держали, а тут не появлялись даже, когда режиссер работал. Стыдно, было, наверное. Режиссер Андрей Колов мне нравился. Не внешне, внешне он, как большинство режиссеров, был чудаковатый, мелкий и лысый, но живой такой, энергичный и, на мой взгляд, талантливый. Почесал, почесал он свою лысину, поприкидывал что-то, глядя на меня, и заявил: