Жизнь и приключения Светы Хохряковой - Татьяна Догилева

Тут Танька и Бобби вообще сильно испугались. Смотрели на меня, как кролики на удава, довольно долго; а потом истерично потащили меня в Танькин кабинет. В кабинете усадили на диван, сама Викентьевна уселась в рабочее кресло за стол, Бобби примостился рядом.

– Ну? Что ты еще учудить задумала? – первой спросила меня Танька.

Я сделала удивленные глаза. Вдруг Танька как заревет:

– Не могу больше, не могу! Как же я от тебя устала, Хохрякова! Вечно из-за тебя проблемы и неприятности. Что ты задумала? Отвечай! – она почти визжала.

Татьяна Викентьевна у нас женщина эмоционально неуравновешенная, но сейчас попахивало настоящей истерикой. Кошмар! Бобби совсем растерялся, положил ей руку на плечо и попробовал утихомирить:

– Танюша! Танечка! Успокойся!

– Что «успокойся»?! Как мне «успокойся», если я боюсь, слышишь, придурок, боюсь!

Она сбросила руку Бобби с плеча, закрыла лицо ладонями и зашлась совсем уж не по-детски.

Бобби вздохнул, выматерился и посмотрел на меня. Я аж мурашками пошла, потому что увидела совсем другого человека. Передо мной сидел пожилой грузный дядька с очень усталыми глазами.

– В общем, так, Света, дела наши, как говорится, скорбные. Приезжал Старший Калганов, он крайне недоволен тем, как развивается проект, и заявил, что если ничего не изменится, он все закроет.

Танька перебила его диким смехом:

– «Заявил»! Ха-ха! Он заявил, что я – сука пучеглазая, просераю его деньги и что от меня даже очков не останется, если фамилия Калгановых не засияет, как ей положено! Ха-ха!

Смех так же неожиданно оборвался, и Татьяна Викентьевна снова зарыдала.

– Никто никогда в жизни так со мной не разговаривал. Никто и никогда, – бормотала она между всхлипами.

Я сидела и осмысливала информацию. Не про этих долбаных Калгановых. Здесь ничего неожиданного не было, Илька же предупредил, что мне – п…ец. Новость заключалась в том, что Танька и Бобби – живые люди. Я их, честное слово, таковыми не воспринимала. Они были куклами – неискренние, выпендрежные, поддерживали какие-то выдуманные ими самими имиджи – успешные, влиятельные, медийные, богатые. Имидж покрыл их человеческие сущности непробиваемой посверкивающей броней. И на «человеков» они почти не походили. Как рыцари в стальных доспехах.

Неизвестно, кто или что там внутри, да не очень хочется знать. Страшновато. А сейчас доспехи развалились от угроз Калганова-старшего и оказалось, что под блестящим железом сидят пожилые, усталые дядька и тетка, замученные своей тяжелой ношей донельзя. Это открытие мой мозг переварил, и оно ему, видимо, понравилось. Со знаком плюс было открытие. Потому что я себя вдруг очень хорошо почувствовала – все было правильно. Люди существуют. Мне-то иногда казалось, что ни все куда-то подевались; во всяком случае, в шоубизнесе их точно нет. А они есть – вон двое сидят, тоскуют-печалятся. Живые человеки – это вызывало оптимизм.

И я сказала:

– Да не нервничайте вы так, Татьяна Викентьевна, Борис Николаевич. Их штербе. – Они уставились на меня. – В смысле, я ухожу. Чудить не стану. Все сделаю, как вы скажете. Честное слово. Только и вы уж все хорошо придумайте, чтобы накладки какой-нибудь не вышло.

– На счет этого не волнуйся, – сказал Бобби, – все сделаем. – Встал, подошел ко мне, приобнял. – Хорошая ты девка, Света!

– И талантливая, – пискнула из-за стола Викентьевна. – Очень талантливая. При другом раскладе мы бы из тебя знаешь, какую звезду сделали. Всю страну порвала бы!

– Помолчи, Тань! – оборвал ее Бобби. – Ни к чему это. Повернулся опять ко мне и сказал:

– Спасибо.

Мне стало неловко, я засуетилась:

– Ладно, пойду. До свидания. Жду указаний, так сказать.

И все пошло как по маслу. Я была уравновешенной и покладистой. Бобби тоже вел себя «на пять с плюсом». Мы понимали друг друга с полуслова. На записи песенки про море он говорил мне: «Здесь поглупее», – я глупее. Он: «Эту строчку пропой никак». Я постаралась и никакнула никакостее не бывает. Видела, что он доволен. А я, как ни странно, тоже получала удовольствие от этого процесса. Даже как-то залюбила Бобби. Мы ведь с ним вместе творили, создавали глупую бездарную певичку, ничем не отличающуюся от других безмозглых дур, которые открывают свои пухлые, накачанные гелем губки под фонограмму. Это я не к тому, что я сама суперпевица. Нет. Если честно, я вообще не певица. Это мои соученики по Академии все время трындели, что не представляют себе жизни без музыки и сцены, а я – запросто.

Беда в том, что я плохо представляла свою жизнь вообще. Никаких определенных желаний и целей у меня не было. При всей самостоятельности мною всегда кто-то руководил: то мама гоняла по секциям, потом я почти сразу попала в руки Антона. И мне ведь было очень хорошо в театре. Я обожала Антона. Мне нравилось играть для детей и слышать их искреннюю реакцию по ходу спектакля. Но затосковала. Затосковала хуже некуда. От обыденности, от постоянной серости за окном, и, конечно, от отсутствия… любви. Я не была девственницей. У меня, так сказать, случились две интрижки. Это когда еще официанткой в «Веселом Ежике» работала. На меня запал старший официант Володя. Я была новенькая, и на первых порах приходилось непросто. То заказы перепутаю, то обсчитаюсь. А Володя стал меня опекать. Иногда не стеснялся моих клиентов сам обслуживать. И чувство благодарности незаметно переросло во влюбленность. Мы стали жить вместе. Он был хороший, Володя, но невероятно скучный. Когда горячка влюбленности прошла, он подраспустился: не стеснялся пукать и рыгать при мне, ходил полдня по дому в трусах. И когда через семь месяцев нашей совместной жизни он, почесывая живот, ляпнул: «Слышь, мышонок? Я думаю, чего уж там. Давай жениться!» – я в ужасе сбежала из его квартиры в центре Ежовска в свой сельский сектор.

Володя несколько раз пытался выяснить отношения:

– Мышонок, чё-то я не врубаюсь, чё произошло-то?

Отчаявшись дипломатично прекратить наши отношения, на его очередное требование объяснить ему, «чё произошло», я сказала правду:

– Ничего не произошло, просто я тебя не люблю.

Он удивился и не поверил:

– Как это – не любишь? Не придуривайся!

Он даже улыбнулся и попытался меня поцеловать. Но я вывернулась и заорала прямо ему в лицо:

– Я не люблю тебя, не люблю!

И убежала в темноту, так как очередная разборка с Володей происходила у служебного входа «Веселого Ежика». Потом был недолгий период страданий. Володя страдал от того, что я его бросила, я от того, что страдал он. В ресторане на меня все окрысились, особенно официантки. Все были на стороне Володи, все жалели его, и я тоже, особенно после того, как он однажды отвел меня в уголок на кухне и печально прошептал:

– Я буду ждать тебя. Возвращайся.

У меня перехватило дыхание, слезы подступили, и я вылетела из кухни пулей, чтобы не разрыдаться на глазах у всех. Побежала в парк, села на скамейку и разревелась. Стояла ранняя осень, был редкий для Ежовска солнечный денек, деревья пожелтели и покраснели. Короче, было обалденно красиво, и я, рыдающая в одиночестве на скамейке, чувствовала себя героиней романтического широкоформатного фильма. Сердце сладко щемило, я была почти счастлива. Кстати, именно тогда впервые обратила внимание на плакат с объявлением о наборе в студию Ежовского кукольного театра. Не то чтобы запомнила и что-то определенное подумала, просто прочитала – мол, «объявляется набор учащихся в студию на конкурсной основе, обучение бесплатное, необходимо знать стихотворение, прозаический отрывок и басню». Прочитала и опять погрузилась в свои сладкие мучения.