Убийство в Пражском экспрессе - Иван Любенко

— Простите за беспокойство, но я был обязан уведомить вас об этой странной расчёске.

— Нет-нет, не извиняйтесь. Вы поступили сугубо по инструкции. Я всенепременно отражу в рапорте руководству то, с каким тщанием вы относитесь к делу.

— Благодарю вас, — смутился Яновиц, — но это совсем необязательно.

— Не скромничайте, мой друг, не скромничайте. Мы столько лет знакомы! — капитан похлопал полицейского по плечу. — Ну, мне пора. Работайте. Не буду мешать.

— Честь имею.

Сыщик забил трубку табаком, раскурил двумя короткими затяжками и с наслаждением затянулся третьей длинной.

Скрипнула дверь и в проём просунулась лысина Войты.

— Позволите, патрон?

— Ого! Уже «патрон»? А раньше был «шеф»… Но шеф-то у тебя теперь этот бывший русский адвокат. Ардашев, кажется. А я, значит, вырос в звании: позапрошлый раз, когда мы сидели в «Трёх дикарях», ты величал меня «учителем», прошлый раз — месяца два тому назад — «ментором», что, в сущности, одно и тоже. А сейчас — «патрон». К твоему сведению, этим словом в Древнем Риме называли лицо, бравшее под своё покровительство малоимущих или неполноправных граждан. Стало быть, ты теперь недееспособный? Или нищий? Только по твоей лоснящейся физиономии и новому костюму с пижонскими штиблетами этого не скажешь. Променял протёртый полицейский дождевик на модный плащ. Стало быть, я нужен тебе для чего-то другого. А если быть совсем точным, то я понадобился твоему настоящему патрону — хитрому пану Ардашеву. Так? Ну, не стой, заходи и начинай врать, убеждая меня, что на самом деле, всё обстоит иначе, и ты притопал сюда, чтобы понюхать моего трубочного табака.

— Совсем нет, о «сахем», «каудильо» и «сенсей»! Зря вы грозитесь разбить меня в пух и прах, как русская артиллерия австрийцев под Краковым в пятнадцатом году! Нет у меня никаких секретов от вас. У меня есть одна маленькая просьба. Но лучше, если я расскажу о ней за кружкой-другой пива в «Трёх дикарях». А насчёт табака — он вынул пачку турецкого «Murad» — не хотите? Настоящий измирский! Ручная скрутка. Не курил. Всё ждал случая, чтобы угостить вас, — заходя в кабинет, разразился тирадой частный сыщик.

— Вот-вот! Об этом я и толкую. Продолжай врать. Сигареты положи мне на стол, а в «Три дикаря» возьмёшь ещё пачку. Говори, паршивец, ради чего пожаловал!

— Дело в том, что к нам обратился пан Плечка ещё до того, как его жену обнаружили мёртвой в купе поезда. Он просил отыскать её. Она должна была приехать раньше. Сегодня он опять был в агентстве и заикнулся о том, что хотел бы узнать, кто, на самом деле, тот кавалер в купе — Йозеф Врабец. То есть, кувыркался он с ней в постели или нет. Но для этого, шеф, как понимаете, надо взглянуть на предметы и фотографии с места происшествия.

— Кому надо? Тебе или пану Ардашеву? Только не ври, — инспектор грозно потряс кулаком. — А то утоплю в Доксанском пруду, как граф Гинек неверную жену в двенадцатом году!

— Ардашеву надо, не скрою, ну и мне не грех разобраться. Наше агентство в пяти минутах езды отсюда. Через три часа я всё верну. Клянусь усами Кайзера.

— Хорошо, что признался. Я тебя «на вшивость» проверял. Плечка уже поведал нам, что попервоначалу наведался в вашу детективную контору с этими четырьмя дурацкими цифрами «1777». Кстати, всё хотел у тебя спросить, а что они означают?

— Да, так. Ничего особенного. Это количество особо опасных международных душегубов, пойманных лично господином Ардашевым за пять последних лет.

— Это по одному в день? Издеваешься, паршивец?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! С вами иначе нельзя! На самом деле — это год основания города Ставрополя в России. Он оттуда родом.

— Сразу бы так и сказал. Пошто врать-то?

— Невинная шутка-с…

— Прощаю. Знай: в изъятых вещах зацепиться не за что. Вон, на столе лежат. Можешь полюбопытствовать. Только после нашей доблестной военной контрразведки твоему Ардашеву делать нечего.

— А кто был? Гампл?

— Он самый.

— А вызывали зачем?

— Не твоего ума дело. Ладно, сложи в конверт.

Яновиц извлек из папки несколько фотографий и пояснил:

— Снято на месте происшествия.

— А фляжку позволите взять?

— Зачем она тебе? Мы сняли с неё отпечатки пальцев. Они принадлежат покойникам. Фото на столе. Пользуйся иждивенец.

— И всё-таки, я попрошу вас, дать возможность пану Ардашеву взглянуть на сей сосуд в виде женского сердца.

Инспектор нехотя поднялся, открыл шкаф и швырнул на стол, упакованный в серую бумагу свёрток.

— Бери, попрошайка. Но смотри, чтобы не было там ваших пальчиков, а то оба у меня загремите лет на пять. Понял? — потрясая кулаком, провещал полицейский.

— Благодетель! — Войта прижал руки к груди.

— Не паясничай! Вернёшь через час. Буду ждать. И посмей опоздать, хоть на минуту! Ответишь головой. Если что — знай: скажу, мол, бывший сыскной агент Войта, исходя из преступных намерений и прямого умысла, пользуясь прежним доверием, проник в кабинет, выкрал вещественные доказательства и, во время моего короткого отсутствия по причине расстройства желудка, бежал. Второпях турецкие сигареты вместе со своими отпечатками пальцев оставил на моём столе. Дежурный офицер это подтвердит. А дальше — суд, тюремный замок в Пльзене. Словом, «райская жизнь». Не соскучишься.

— Выходит, мой невинный и чистосердечный подарок — это улика против меня? Ай-яй-яй! Как же нехорошо!

— Чистосердечным, как тебе известно, бывает только признание. Оно облегчает душу, но увеличивает срок.

— А вас, господин египетский фараон, отправят в отставку. К гадалке не ходи.

— Будешь молоть языком — передумаю. Не дерзи!

— Виноват, ваша фельдмаршальская светлость, сгребая в конверт предметы и фотографии, пропел Войта. — Значит, через два часа я вернусь, и уже отсюда мы наведаемся в «Три дикаря»?

— Так и быть — через полтора. В шесть. И ни минутой позже. Смотри мне!

— Слушаюсь и повинуюсь, господин директор землетрясения!

— Долой с моих глаз, паяц!

— Я уже испарился, владыка! — послышалось за дверью.

Город Хеб — немцы привыкли его называть Эгер — находился на западной границе республики в Богемии, на реке Огрже. Ещё недавно он считался австрийским, но с прошлого года эту территорию передали Чехословакии.

Хеб основали ещё в девятом веке. Историческая часть города — самое сердце — состояла из стройного ряда готических особняков, покрытых красной черепицей.

Стены домов помнили времена, когда в Хебе располагалась резиденция немецкого императора Фридриха Барбароссы, построившего здесь замок в романском стиле. По ночам, в потухших окнах иногда вспыхивают огоньки свечей, зажжённые не отпетыми душами убиенных узников замка, которые до сих пор бродят неприкаянными по каменным галереям. Впрочем, никто и никогда не находил там ни одного свечного огарка.