Небылицы и думы - Иван Охлобыстин

– Много?

– Три, – вздохнул я.

– Вызывай скорую, – простонал Сашка и первым схватился за телефон.

Остаток дня я провел, расхаживая перед пунктом травматологии в Склифосовского. Когда не осталось никаких надежд и я уже мучительно соображал, как тактичнее сообщить о случившемся казусе его вдове, Каримов появился откуда-то сбоку, со стороны соседнего переулка. Он был немного изможден, но светел.

– Вот они! – сказал он, и в его раскрытой ладони торжественно блеснуло золото.

– Резали?! – изумился я мобильности отечественной хирургии.

– Зачем резать? – пожал плечами Сашка. – Вывели естественным путем. На, бери!

– Ты знаешь, дружище, – сомлел я, – возьми их себе. Будет память об этом забавном происшествии.

– А как же съемки? – не понял он.

– Съемки еще не повод что попало себе в глотку совать! – раздраженно отрезал я и пошел к Садовому кольцу ловить машину.

Уже из машины я позвонил Константинопольскому и сообщил о пропаже коронок. Высказанные им по этому поводу соображения привели меня в лирическое расположение духа. Я неожиданно понял, что не принятый накануне правительством закон о свободе совести – вовсе не гнусное предательство традиций своего народа, а разумная тактика естественного отбора, где, как известно, побеждает дружба и трансформация. Так уже было несколько раз в истории человечества.

Только я не помню точно, с кем и когда.

В канун 1998 года неумолимо приближающиеся новогодние застолья подвигли меня броситься на поиски хвойной елки. Задача оказалась не из простых: в радиусе двадцати километров от МКАД все вечнозеленые растения исчезли уже как с год, а привозимые на елочные базары рахиты из Великого Устюга не устраивали мою юную зорьку – супругу Оксану.

– Нам этава не нада! – любила приговаривать она, томно склоняя свою малюсенькую головку мне на плечо.

– Ну не нада, так не нада! – скорбел я и продолжал поиски.

Эта беготня мне быстро осточертела, и я решил попросту послать телеграмму в Анадырь своему подельщику по прошлогодней собачьей гонке – каюру Шатою – с просьбой выслать более-менее приличный экземпляр полярной пихты. Подумал снестись еще и с северодвинским капитаном Топоровым – соратником по недавней североатлантической кампании. Пусть отправит мне спецрейсом куст манджурского семицвета – внешнего близнеца нечерноземной елки.

Сказано – сделано. Мой едва объезженный «шестисотый» в мгновение ока домчал меня до Центрального телеграфа, и я начал судорожно заполнять бланки в соответствии с последними инструкциями мэрии. Тут у меня в кармане рявкнул электронный зуммер мобилы.

– Ась? – сердито дыхнул я в трубку.

– О, как славно! – узнав мой голос, обрадовался Юрий Михайлович Лужков, мэр Москвы. – А я ведь, Ваня, тебя искал. Сейчас же беги в правительство, ты мне до зарезу нужен.

– Я сейчас почту шлю, мессир! – оговорился я.

– Ерунда! – констатировал мэр и попросил: – Кстати, если не в лом, возьми пива по дороге, «Клинского». Упарился я совсем. Только незаметно мимо пикета пронеси. Чтоб без сплетен. Мэр я все-таки.

С начальством не поспоришь. Но все-таки после судорожных манипуляций были отправлены следующие телеграфные весточки.

«Шатой, милый, пришли мне пихту метровую на Новый год и от меня Разбашу косточку передай. Карипадент».

«Капитан, вышлите мне с курьером метровый семицвет. Игрушки не на что вешать. У нас Рождество на носу. Охлобыстин, литератор».

Справившись кое-как с корреспонденцией, я кинулся к Лужкову. По дороге купил четыре бутылки «Клинского» и двухлитровый баллон «Буратино». Соответственно, невкусный лимонад я тут же вылил в сизый сугроб на обочине и заполнил освободившуюся емкость пивом.

В мэрию я прошел, как всегда, беспрепятственно, разве что на лестнице меня оттеснила группа хмурых мужчин в штатском, возглавляемая великовозрастным бутузом.

– Советник-то, глянь, побежал! Как ошпаренный! Демократия! – хмыкнул стоящий у пропускного пункта милиционер.

– Чего же такое стряслось? – полюбопытствовал я у него.

– Да ничего особенного, – пожал он плечами, – шеф ему в глаза плюнул.

– Не может быть! Брешешь! – не поверил я.

– Надо очень! – обиделся милиционер и пояснил: – Шеф видит: у советника ячмень на глазу. И плюнул. Чтобы все по совести было. А советник без бабушки рос и давай орать. А на шефа, сам знаешь, где сядешь, там и слезешь. Ну, слово за слово… А, о чем говорить?!

– Чудно, – согласился я и двинулся к Юрию Михайловичу в кабинет.

Мэра я застал, как всегда, у аквариума. Он созерцательно крошил в воду свежего мотыля и что-то тихо насвистывал. В мелодии я без труда узнал вторую оркестровую сюиту из «Пер Гюнта».

– Юрий Михайлович, я на минутку, – сказал я, выставляя ему на стол баллон с пивом.

– Вот какое дело, Ванюха, – начал мэр, отвлекаясь от аквариума и походя обтерев пальцы о пурпурную штору. – Не нравится мне все это! – он ткнул пальцем в разложенный на столе лист бумаги, похожий на журнальные выкройки.

– Тогда вон газету можно постелить, – тут же предложил я и показал на стопку периодики у мышечного тренажера в углу кабинета.

– Не в бумаге суть, – покачал головой мэр. – Суть во взаимоотношениях человека и окружающей среды!

– Юрий Михайлович! – взмолился я, сразу заподозрив неладное. – У меня жена дома с утра не целована!

– Ладно, – улыбнулся он и пояснил: – Тут у меня одна загадка, – мэр ткнул в лежащую перед нами бумагу. – Это земельные наделы в Подмосковье, купленные за последние две недели неким Пэтэром Гауняэмоээном, уроженцем Таллина, ныне проживающим в Марокко. Спрашивается, зачем ему наша земля, где даже собаки гадить брезгуют и толком ничего построить нельзя? Это раз. И откуда у прибалтийского интеллигента столько денег? Чую я, здесь что-то нечисто, – и он снова запустил руку в жирного мотыля.

Если бы я услышал подобную речь из уст незнакомого мне человека, то развернулся и ушел бы незамедлительно. Но я доподлинно знал о наличии у Юрия Михайловича безошибочного чутья на всякого рода преступления. Во рту показательно пересохло, и я поторопился разлить пиво. Следующие полчаса мы молча пили пиво и сосредоточенно рассматривали карту. И хотя мне так и не удалось выяснить для себя, где на карте отмечена Москва, было ясно, что Новый год мне предстоит встретить среди угрюмых африканских барханов в пригороде Касабланки – светской столицы Марокко.

– Короче, когда вылет? – поинтересовался я, отставляя в сторону пустой баллон из-под пива.

– А как ты думаешь? – хитро прищурился мэр и достал из сейфа, расположенного в стене за картиной работы Вермеера Делфтского, толстый пакет.