Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Владимир Иванович Чередниченко

никак не наказывала. И Гукову тоже. Забрызгала пол кровью – да, это проступок, но, думаю, она и так его больше не повторит.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Попытаюсь убедить воспитателя Зарю обойтись без наказания в обычном смысле этого слова.

– То есть без наказания в соответствии с исправительно-трудовым кодексом? – улыбаясь, уточняет Надежда Ивановна.

– Именно, – киваю я. Делаю несколько глотков обжигающего чая. Довожу затронутый вопрос до конца. – Все равно, как-то прореагировать на случившееся мы должны.

– Должны, – соглашается с готовностью Минеева. – Но только очень вас попрошу: побольше доброты, участия, понимания.

– Мы как-то говорили, Надежда Ивановна, что не вина, а беда этих девчат в том, что они очутились здесь, в колонии. И все же полюбить их, как вы, я не могу. Но не могу и ненавидеть. Представьте, не выходит.

– А что ненависть? Достаточно той, которой щедро наделяют «трудных» иные учителя в школах общеобразовательных, – погрустнев мгновенно, тихо говорит Минеева. – В реке обиды, как справедливо заметил кто-то из древних, брода нет... И строгость в наказании, поверьте, не лучший из педагогических приемов, а чрезмерная строгость при определении срока лишения свободы подростку даже вредна – Надежда Ивановна доказывала закономерность: если осужденный на срок не более семи лет еще стремится к другой жизни, надеется и верит в свое будущее, то после этого срока наступает полная деградация, его охватывают безразличие, неверие в завтрашний день.

И еще ее аргумент против ужесточения. В шестидесятых годах, кто помнит, вводилась смертная казнь за изнасилование. К чему это привело? К другому более тяжкому преступлению – убийству. Убивая жертву, преступник получал дополнительные шансы скрыться от правосудия. В 1962 году ввели также расстрел за хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. Ну и что? Хищения разве прекратились? Возросли конечно. Только размеры их стали во много крат больше. Логика преступника проста... если уж рисковать жизнью, то брать сколько возможно. Ответ все равно один!

– Убедили, убедили, – заверил я гостеприимную Надежду Ивановну, и все же что-то не позволяло согласиться с ее доводами до конца. – Согласен, что для большей части преступников чрезмерная жестокость лишь во вред. Но как быть с такими, как Гукова, Бондарь?

Гукова убила парня, своего ровесника, не имея для этого ни малейшего повода. А на суде, когда ее спросили, сможет ли она посмотреть в глаза женщине, у которой отняла единственного сына, Гукова решительно повернулась к потерпевшей, вскинула вперед правую руку и «скрутила» ей фигу. Зал утонул в общем вздохе отчаяния. Несколько женщин не выдержали, сорвались с мест – если бы не усиленный наряд милиции, присутствовавший на судебном заседании, неизвестно, чем бы все закончилось.

Преступление Бондарь еще страшнее, кощунственнее. Она, устав от криков и плача постоянно голодающей пятимесячной дочурки, вынесла ее во двор, положила под яблоню, облила керосином и подожгла. Дружки звали ее в дом, чтобы продолжить попойку, один, одолеваемый нетерпением, даже за руку пытался тянуть... А она как вкопанная. Только курила сигарету за сигаретой, ожидая конца. Оставшийся от Леночки пепел перекопала с землей, убрала, так сказать, следы преступления. Лишь потом пошла в дом. Пила беспробудно почти месяц. Пыталась сменить квартиру – ничто не спасало от преследовавших кошмаров. Наконец не выдержала, пошла в милицию заявлять...

Надежда Ивановна при упоминании подобных преступлений сникла, потемнела лицом. Положила под язык кружочек валидола.

– И к этим у меня нет жестокости, – сказала глухо, – Пусть живут.

– Но как относиться к ним?

– Как и ко всем.

– Разве можно?.. – Никак не мог я понять и согласиться с Надеждой Ивановной.

– Нужно, – сказала Минеева. – Относиться, как и ко всем, – повторила. – Ведь и Гукова и Бондарь выйдут когда-то на свободу. Какими выйдут? И я, и вы, все общество заинтересовано, чтобы не такими, как прежде. И есть надежда на то, что Бондарь выйдет все-таки чище, чем Гукова. И этот период очищения у нее уже начался с момента совершения преступления. Ибо не зря же она, движимая то ли раскаянием, то ли мучившими ее видениями самого процесса горения маленькой дочки, пришла в милицию. Давайте будем надеяться все-таки: в большей степени пришла из-за того, что мучительно раскаивалась в содеянном, а не из-за того, что ей было страшно оставаться одной.

Мы долго молчали.

Заговорила Минеева:

– Я понимаю, как трудно вам. Сама переживала это десятки лет. Да и сейчас переживаю. Что поделаешь, мы добровольно избрали себе этот удел и отступать некуда.

Я собирался уже идти. Надежда Ивановна дважды повторила совет:

– С детьми работаете, не забывайте. Изучайте их – многие из них еще хороший материал для лепки.

Я уходил, терзаемый сомнениями.

4

 Следуя совету Минеевой, на ближайшем воспитательном часе предложил воспитанницам написать сочинение. Тема – на доске: «Кто виноват в том, что я оказалась в колонии?»

В классе весь урок стояла непривычная тишина. Писали молча. И так же молча, опуская глаза, приносили свои работы на мой стол. Очень хотелось начать читать сочинения еще в школе, но я выдержал, приступил к этому в гостинице. Первым взял двойной листок из школьной тетради, подписанный Гуковой в правом верхнем углу.

«Не знаю, что вам от меня нужно, – написано размашистым небрежным почерком, – не понимаю: какого... в душу лезете? Этот пацан, которого я... ну, убила – из оборзевших. Я курить у него просила, а он лыбился, будто ненормальный. Доказывал, что рано мне еще. Часы попросила примерить – тоже пожалел. Ну я и ножом... Конечно, неправильно поступила, только вас это не касается. Суд был, меня наказали, чего еще?»

Мне уже от первой состоявшейся попытки заглянуть осужденным в душу поглубже стало плохо. Беру в руки следующее сочинение, читаю, и на сердце становится еще тяжелее.

«Да пошли вы все к чертовой матери, – пишет искренне, как я и просил, Бондарь. – Вы, взрослые, только вы одни и виноваты в том, что я оказалась в колонии. Это вы, которые с высшим образованием, довели мою мать до того, что повесилась. Отец виноват, потому что даже положенный траур не выдержал, побежал к другой бабе. Тот гад виноват, от