Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина

7 августа 1830 г. Палата депутатов, предварительно объявив трон вакантным, предложила корону Луи-Филиппу, герцогу Орлеанскому и его потомкам по мужской линии в порядке первородства. Через два дня в Бурбонском дворце, где заседала нижняя палата, состоялась церемония гражданской коронации: герцог Орлеанский принял присягу на верность конституции, подписал Хартию, после чему ему вручили королевские регалии. Отныне он стал именоваться Луи-Филиппом I, «королем французов».

Столь необычная церемония возведения на трон, противоречившая вековым традициям династии, символизировала важную перемену в характере режима конституционной монархии по сравнению с периодом Реставрации. Хотя его основные составляющие – король, Хартия, Палаты – оставались неизменными, но их относительная роль изменилась. Власть короля отныне основывалась не на божественном праве, а на суверенитете нации.

14 августа Луи-Филипп подписал новую Хартию – несколько измененный вариант Хартии 1814 г., – ознаменовавшую дальнейшую либерализацию режима, укрепление конституционного строя и переход от наследственного к выборному способу передачи государственной власти[75]. Хартия существенно расширяла права Палаты депутатов. В ней, помимо прочего, была изменена и статья 14-я, которой так неумело попытался воспользоваться Карл X. Новая редакция этой статьи гласила: «Король делает распоряжения, необходимые для исполнения законов, но он никогда не может ни отменять законов, ни разрешать кому бы то ни было их нарушать». Белое знамя Бурбонов было заменено трехцветным стягом революции. Палата пэров сохранилась, но утратила наследственный характер. Имущественный ценз снижался с 300 до 200 франков, а возрастной – с 30 до 25 лет для избирателей и с 40 до 30 лет – для кандидатов в депутаты. Значительно ограничивались права католического духовенства, которому, в частности, запрещалось владение земельной собственностью. Постепенно прекращалась выплата денежного возмещения бывшим эмигрантам, установленная Карлом X. Вводилось местное и областное самоуправление, отменялась цензура, суды прекратили выносить смертные приговоры. Восстанавливалась распущенная Карлом X Национальная гвардия с выборными офицерами (до капитана) и унтер-офицерами[76].

Однако принятие короны из рук революции явилось первым и последним революционным актом Луи-Филиппа, девизом всего его царствования будут слова: «Порядок и свобода». Несмотря на службу в революционной армии король не был радикалом. Хотя он любил вспоминать молодость, он крайне редко говорил о революции, так как воспоминания о ней его ужасали. Он не хотел разжигать пожар войны в Европе; самым большим его желанием было добиться признания его короны другими европейскими монархами, и он надеялся добиться этого с помощью проведения конституционной внутренней и миролюбивой внешней политики. Сразу после революции 1830 г. правительство Луи-Филиппа признало все территориальные изменения, произведенные трактатами 1815 г., а в столицы европейских государств были направлены представители Луи-Филиппа с соответствующими заявлениями.

И на Николая I, и на Луи-Филиппа общество возлагало определенные надежды. Подавляющее большинство российского общества приветствовало победу верховной власти в лице Николая I, подавившего «военный мятеж». Использование радикальным крылом декабристского движения насильственного способа государственных преобразований обусловило негативную реакцию на события 14 декабря как в кругах столичного и провинциального дворянства, так и дворянских интеллектуалов[77]. Потрясенный трагедией на Сенатской площади, В.А. Жуковский в письме от 16 декабря 1825 г. сообщал ближайшему другу А.И. Тургеневу: «Мой милый друг. Провидение сохранило Россию… Какой день был для нас 14-го числа. В этот день все было на краю гибели…» При этом поэт подчеркивал, что только спокойствие, хладнокровие и неустрашимость Николая I определили победу правительственных войск: «Николай представился нам совсем другим человеком; он покрылся честию в минуту, почти безнадежную для России»[78].

Глубокомысленный аналитик и друг старшего поколения декабристов – князь П.А. Вяземский в своем письме В.А. Жуковскому во время работы Следственной комиссии 26 марта 1826 г. сокрушенно сетовал: «Я охотно верю, что ужаснейшие злодейства, безрассудные замыслы должны рождаться в головах людей, насильственно и мучительно задержанных, тогда как правительство, опереженное временем, заснуло на старом календаре»[79].

В военной среде разговоры в основном велись невеселые. Николая Павловича боялись, а то и просто ненавидели, в общем готовились к худшему. В принципе же, после невнятных последних лет александровского царствования, приведших чуть ли не к анархии в управлении государством, от вступившего на престол тридцатилетнего императора ждали энергичного наведения порядка во всех сферах жизни, воцарения законности, борьбы с чиновничьим всевластием, тем более что чисто внешне Николай импонировал публике.

В то же время в начале нового царствования доминирующей тенденцией были общие надежды на проведение насущных реформ «сверху», «благодаря мудрости монарха, достойного блаженной памяти Петра Великого». Это находило отражение в письмах и записках 1826 г. на имя Николая I видных декабристов, в публицистических высказываниях деятелей проправительственного лагеря, а также в первых отчетах III отделения «о состоянии общественного мнения»[80]. Сопоставление Николая I с Петром возникло сразу после событий 14 декабря 1825 г., то есть еще задолго до аналогичного сравнения в записках Астольфа де Кюстина, а потом и барона Проспера де Баранта.

Теперь посмотрим, какие надежды французы возлагали на Луи-Филиппа. Очень точно их ожидания выразил прославленный герой трех революций генерал Лафайет. Еще в жаркие июльские дни 1830 г. во время визита герцога Орлеанского в Ратушу после переговоров с ним маркиз успокоился на фразе «Луи-Филипп – лучшая из республик» и вышел вместе с генералом, держа в руках трехцветное знамя, на балкон Ратуши. Толпа восторженно приветствовала Луи-Филиппа, который немедленно утвердил в министерских должностях всех комиссаров, назначенных Временным правительством.

Однако либералы-орлеанисты, пришедшие к власти, после единодушия «Трех славных дней», как французы именуют события Июльской революции, очень быстро разошлись во взглядах на дальнейшее развитие французского общества, разделившись на два фланга – Движение и Сопротивление. Если сторонники политики Движения настаивали на необходимости дальнейшего реформирования французского общества в направлении его демократизации и либерализации, то сторонники политики Сопротивления считали, что революция окончена и вместо того, чтобы заниматься постоянной модернизацией политических институтов, надо постараться жить в рамках достигнутого. Все, в чем Франция нуждалась, по мнению приверженцев политики Сопротивления, было гарантировано Конституционной хартией 1830 г. Кроме того, если сторонники политики Движения выступали за широкомасштабную внешнюю политику, ликвидацию ненавистной французам Венской системы, поддерживая идею «экспорта революции» в ее новом варианте, то Луи-Филипп, стремившийся обеспечить полноправное место Франции в «европейском концерте», был противником насильственного распространения либеральных идей за пределы отечества, выступал против прямого вмешательства во внутренние дела других стран и за проведение политики в рамках Венской системы. По мнению Луи-Филиппа, перед страной стояли следующие задачи в области внешней и внутренней политики: «Долг национального правительства заключается в том, чтобы подавить внутреннее брожение, обеспечить сохранение общественного порядка и упрочить внешний мир»[81]. О внешнеполитических задачах Франции король писал: «После блестящего урожая побед, собранного на протяжении многих веков французской нацией, ей принадлежит, может быть, больше, чем кому-либо другому, право признать, что мирные добродетели являются не менее впечатляющими, чем военные заслуги». Однако в дальнейшем именно замедление темпа реформ и несоответствие умеренного внешнеполитического курса Луи-Филиппа народным ожиданиям станет во многом фатальным для режима.