Игра ангела - Карлос Руис Сафон

В течение многих лет я буду приходить к дверям этогомагазина, чтобы тайком понаблюдать за ней. У меня так и не хватило смелостивойти в магазин или заговорить с ней, когда мать покидала его и спешила вниз побульвару Рамбла, навстречу жизни, мною для нее придуманной, где была счастливаясемья и сын, который заслуживал ее любовь и прикосновение ласковых рук большеменя. Отец даже не подозревал, что я порой ускользал, чтобы увидеть мать.Случалось, я шел за ней следом, с трудом преодолевая искушение взять ее за рукуи пойти рядом. В последний момент я всегда убегал. В моем мире большие надеждыоживали лишь на страницах книг.

Отец не дождался удачи, на которую уповал всем сердцем.Судьба расщедрилась лишь на один подарок: ожидание надолго не затянулось.Однажды вечером, едва мы приблизились к дверям издательства, чтобы заступить наночное дежурство, из тени выступили три бандита — наемные убийцы — и на моихглазах изрешетили отца пулями. Я помню запах серы и клубящийся дымок,поднимающийся от дырок, прожженных выстрелами у него в животе. Один из бандитовхотел добить отца выстрелом в голову, но я распластался поверх его тела, ивторой удержал дружка. Я помню, как бандит, глядя мне в глаза, раздумывал, неприкончить ли и меня тоже. Бесшумно ступая, они растворились так же внезапно,как и появились, в переулках, петлявших между фабриками Пуэбло-Нуэво.

В тот вечер убийцы бросили отца истекать кровью у меня наруках, а я остался на свете один как перст. Почти две недели я спал втипографских мастерских издательства. Я прятался за линотипами — наборнымимашинами, казавшимися гигантскими стальными пауками, — стараясь необращать внимания на сводящий с ума ритмичный грохот, сверливший по ночамбарабанные перепонки. Когда меня обнаружили, мои руки и одежда были по-прежнемупокрыты пятнами засохшей крови. Сначала никто ничего обо мне не знал, посколькус неделю я молчал, а заговорив, начал выкрикивать имя отца и кричал, пока непотерял голос. Меня спросили, где моя мать, и я ответил, что она умерла и уменя нет никого на всем белом свете. Моя история достигла ушей Педро Видаля,звезды газеты и близкого друга издателя. Тот по настоянию дона Педрораспорядился взять меня посыльным и дал разрешение жить в скромной комнатенкепривратника в подвальном помещении вплоть до новых указаний.

В те времена кровь и насилие на улицах Барселоны становилисьобычным делом. То были смутные дни: на улицах Раваля бросали листовки и бомбы,разрывавшие тело на трепещущие дымящиеся куски; шайки темных личностей сновалив ночи, проливая кровь; организовывались шествия святых и демонстрациигенералов, от которых разило смертью и обманом; произносились подстрекательскиеречи, где каждый лгал и каждый был прав. В отравленном воздухе уже виталтерпкий привкус ярости и ненависти, которые всего через несколько лет толкнутлюдей убивать друг друга во имя звучных лозунгов и цветных тряпочек. Марево отфабрик бесконечной змеей вползало в город, заволакивая мощеные улицы, которыебороздили трамваи и экипажи. Ночь была во власти газовых фонарей и темнотыпереулков, нарушаемой вспышками выстрелов и голубоватыми полосами дыма отсгоревшего пороха. В те годы взрослели быстро, детство утекало сквозь пальцы, имногие дети смотрели на мир глазами стариков.

У меня не осталось другой семьи, кроме этой мрачнойБарселоны, и потому газета сделалась для меня тихой гаванью и вмещала всюВселенную вплоть до четырнадцати лет, когда жалованье позволило мне нанятькомнату в пансионе доньи Кармен. Я прожил на новом месте меньше недели, каквдруг хозяйка заглянула ко мне и оповестила, что меня спрашивает какой-токабальеро. На лестничной площадке я встретил незнакомого человека, одетого всерое, с серым взглядом и серым голосом. Он спросил, не я ли Давид Мартин, и,не дожидаясь подтверждения, протянул посылку, упакованную в оберточную бумагу.Потом он быстро спустился по лестнице и скрылся из виду, освободив мир,отмеченный нуждой и лишениями, частью которого я был, от тлетворногоприсутствия серости. Я принес посылку в комнату и запер дверь. Никто, кромедвух-трех человек в редакции, не знал, где я живу. Заинтригованный, я развернулобертку. Это была первая в моей жизни посылка. В бумаге оказалась деревяннаяшкатулка, показавшаяся мне смутно знакомой. Я поставил ее на кровать и открыл. Вшкатулке лежал старый револьвер отца — оружие, выданное ему в армии, с которымон вернулся с Филиппин, чтобы заработать безвременную и жалкую смерть. Кревольверу прилагалась картонная коробочка с пулями. Я взял револьвер ипочувствовал его солидную тяжесть. От оружия пахло порохом и маслом. Мне сталоинтересно, сколько же человек отец убил из этого ствола. С его помощью он,несомненно, намеревался свести счеты и с собственной жизнью, только егоопередили. Я возвратил револьвер в шкатулку и опустил крышку. Первым моимпорывом было выбросить ее в помойку, но я не забывал, что револьвер былединственной вещью, оставшейся у меня от отца. Я рассудил, что дежурныйсудебный пристав, конфисковавший после смерти отца в уплату за долги нашескудное имущество на старой мансарде, нависавшей прямо над черепичной крышейДворца каталонской музыки, теперь решил передать мне это мрачное наследство вчесть моего совершеннолетия. Я спрятал шкатулку на шкафу, задвинув ее к стене,где всегда собиралась грязь и куда донья Кармен не добралась бы, даже встав находули. К своему наследству я вновь прикоснулся только спустя много лет.

В тот же самый день я вернулся в книжную лавку «Семпере исыновья». Чувствуя себя уже полноценным членом общества, обладающимопределенными средствами, я объявил букинисту о своем желании приобрести тотстарый экземпляр «Больших надежд», который был вынужден отдать ему обратномного лет назад.

— Назовите любую цену, — попросил я. —Возьмите с меня цену всех книг, за которые я вам не заплатил за последниедесять лет.

Я помню, как Семпере печально улыбнулся и положил мне рукуна плечо.

— Я продал ее сегодня утром, — признался онудрученно.

6

Ровно через триста шестьдесят пять дней после того, как былнаписан мой первый рассказ для газеты «Голос индустрии», я пришел виздательство, как обычно, и обнаружил, что редакция почти опустела. Задержаласьтолько горстка журналистов. Не так уж давно эти самые люди обращались со мнойдружелюбно, старались ободрить и награждали ласковыми прозвищами. В тот день,увидев меня, они проигнорировали мое приветствие и увлеченно принялисьперешептываться. Не прошло и минуты, как компания расхватала пальто ииспарилась, словно торопилась унести ноги от прокаженного, дабы не подхватитьзаразу. Я остался сидеть один в необъятном зале, созерцая непривычное зрелище —десятки пустых столов. Неторопливые тяжелые шаги за спиной возвестили оприближении дона Басилио.

— Добрый вечер, дон Басилио. Что здесь сегодняпроисходит? Почему все ушли?

Дон Басилио грустно посмотрел на меня и уселся за соседнийстол.

— Сегодня дают рождественский ужин в «Семи вратах» длявсех сотрудников редакции, — негромко пояснил он. — Полагаю, вамничего не сказали.

Я изобразил беспечную улыбку и развел руками.