В сумрачном лесу - Николь Краусс

в кухню все еще в жилете со светоотражающими полосами, в котором ехал домой на велосипеде. На мгновение он засиял. Мне внезапно захотелось описать ему то, что со мной случилось, но, когда я закончила рассказ, он неуверенно и напряженно улыбнулся мне, посмотрел на нетронутые продукты для обеда, достал папку с меню ресторанов, доставлявших еду на дом, и спросил, как я насчет индийской кухни. Потом он пошел наверх к детям. Я тут же пожалела, что не промолчала. Этот случай задел линию раскола между нами. Мой муж ценил факты намного больше, чем неосязаемое; он начал коллекционировать их и собирать вокруг себя, словно защитный вал. Он допоздна смотрел документальные фильмы, а когда кто-то удивлялся тому, что он знает, какой процент напечатанных в США денег составляют стодолларовые купюры или что Скарлетт Йоханссон наполовину еврейка, он обычно говорил, что поставил себе задачей все знать.

Шли дни; ощущение не возвращалось. Я только-только выздоровела после гриппа, уложившего меня в постель и заставившего дрожать, потеть и смотреть в небо в состоянии со слегка измененным сознанием, которое у меня обычно случается во время болезни, так что я задумалась: может, это связано. Когда я больна, стены между мной и внешним миром словно становятся более проницаемыми – на самом деле именно так и есть, поскольку то, что заставило меня заболеть, сумело проникнуть внутрь, прорваться через обычные защитные механизмы тела. И сознание мое, словно подражая телу, тоже начинало активнее все впитывать, поэтому те вещи, которые я обычно держу под контролем – потому что думать о них слишком сложно или нужно слишком большое напряжение, – начинают проникать внутрь. Это состояние открытости, чрезвычайной чувствительности, когда все вокруг на меня воздействует, усилено тем, что я лежу одна в постели, а все окружающие заняты своими делами. Так что совсем несложно было объяснить болезнью испытанное мною необычное ощущение, хотя я к тому времени и выздоравливала.

А потом, где-то через месяц, я мыла вечером посуду и слушала радио, и началась передача о мультивселенной – о том, что Вселенная, возможно, на самом деле содержит множество вселенных, может, даже бесконечное количество. Что в результате гравитационных волн, возникших в первую долю секунды после Большого взрыва – или серии отталкиваний, приведших к Большому взрыву, как показывают современные данные, – новорожденная Вселенная испытала расширение, которое привело к экспоненциальному увеличению пространства, так что оно стало во много раз больше нашего собственного космоса, и возникли абсолютно разные вселенные с неизвестными физическими свойствами, может быть, без звезд, или без атомов, или без света, и что все вместе они составляют всю полноту пространства, времени, материи и энергии.

Современные теории космологии я понимала не лучше любого неспециалиста, но когда мне попадались статьи о теории струн, бранах или о работах, ведущихся на Большом адронном коллайдере в Женеве, они всегда вызывали у меня любопытство, так что чуть-чуть я об этом уже знала. У физика, которого интервьюировали в радиопередаче, был завораживающий голос, одновременно терпеливый и задушевный, в котором чувствовался глубокий ум, а в какой-то момент после неизбежных вопросов ведущего он заговорил о том, как теории мультивселенной влияют на теологию или, во всяком случае, как они подтверждают роль случайности в сотворении жизни, поскольку если мир не один, если существует бесконечное или почти бесконечное количество миров и у каждого свои законы физики, то никакой фактор больше нельзя считать результатом исключительной математической невероятности.

Когда программа закончилась, я выключила радио и услышала тихий, постепенно нарастающий гул приближающихся машин – за несколько кварталов от нас сменился сигнал светофора, – и звонкие чистые голоса детей в детском саду в цокольном этаже соседнего жилого здания, а потом низкий заунывный гудок корабля в гавани милях в трех отсюда, словно нажали и придержали клавишу фисгармонии. Я никогда не позволяла себе верить в бога, но я понимала, почему теории множественности вселенных некоторых людей выводят из равновесия – кроме всего прочего, в словах, что все что угодно где-то может быть истинным, не только явно проскальзывала некая уклончивость, они еще и ставили под сомнение необходимость любых исканий, поскольку все выводы являются одинаково верными. Разве трепет, наполняющий нас при встрече с неизвестным, не вызван хотя бы отчасти пониманием, что, если это неизвестное захлестнет нас и станет известным, мы изменимся? Глядя на звезды, мы чувствуем в них собственную неполноту, собственную все-еще-незаконченность, то есть собственную способность меняться и даже трансформироваться. То, что наш биологический вид отличает от других жажда перемен и способность меняться, связано с нашей способностью осознавать пределы нашего понимания и созерцать непостижимое. Но в мультивселенной идеи вéдомого и неведомого становятся бессмысленными, потому что все в равной мере ведомо и неведомо. Если существует бесконечное количество миров и бесконечное количество законов этих миров, то ничто не является существенным, и нам не нужно рваться за пределы нашей непосредственной реальности и понимания, поскольку то, что за пределами, не относится к нам, да у нас и нет надежды суметь понять больше, чем крошечную долю этой запредельной реальности. В этом смысле теория множественности Вселенной только поощряет наше инстинктивное желание отвернуться от непознаваемого, и мы этому даже рады, поскольку пьяны своей силой знания, превратили знание в святыню и круглые сутки гонимся за знанием. Религия сформировалась как способ созерцать непознаваемое и жить рядом с ним, а вот теперь мы сменили убеждения на противоположные, которым мы преданы ничуть не меньше: привычку знать все, веру в то, что знание конкретно и что его можно достичь силой разума. Начиная с Декарта знание наделили невообразимой силой. Но в конце концов это не привело нас к власти над природой и владению ею, как он себе воображал. В конце концов знание сделало нас больными. Я, честно говоря, ненавижу Декарта и никогда не понимала, почему его аксиома считается незыблемой основой чего угодно. Чем больше он говорит о том, что надо выйти из леса по прямому пути, тем больше мне хочется потеряться в этом лесу, где мы когда-то жили, полные ощущения чудесного, и понимали, что это необходимо для настоящего осознания бытия и мира. А теперь нам остается только жить в бесплодных полях разума, а что до неизвестного, которое когда-то сияло вдали, на горизонте, воплощая наши страхи, но одновременно и наши надежды и устремления, мы можем только смотреть на него с отвращением.

Я выключила радио. Идея, которая после всего этого зародилась у меня в сознании, казалось, принесла облегчение. Что, если каждый из нас не