В сумрачном лесу - Николь Краусс

запряженные в катафалк, стояли неподвижно со склоненными головами, а вокруг них кружились, опускаясь, снежинки. Сквозь стеклянные окна экипажа Эпштейн разглядел длинную тень гроба из черного дерева. Он испытал прилив глубокого почтения – не просто инстинктивный трепет, какой испытываешь, когда уходит чья-то жизнь, но и что-то другое: ощущение того, на что способен мир, и все то неведомое, что скрыто в нем. Однако это чувство было мимолетным. Через мгновение по улице поехали камеры, и магия исчезла.

Наконец Эпштейн увидел светящийся теплым светом вестибюль своего дома и понял, насколько он устал. Сейчас ему хотелось только оказаться в своей квартире, погрузиться в огромную ванну и смыть с себя сегодняшний день. Но когда он двинулся к входу, ему снова помешали – на этот раз женщина в пуховике, державшая в руках папку-планшет.

– Идет съемка! – прошипела она. – Подождите на углу.

– Я здесь живу, – раздраженно отозвался Эпштейн.

– Другие люди тоже, и все стоят и ждут. Имейте терпение.

Но терпение у Эпштейна закончилось, и когда женщина оглянулась на скрипучий катафалк, который лошади как раз начинали приводить в движение, он обошел ее и из последних сил побежал к зданию. Он видел, что швейцар Хаарун прильнул лицом к стеклу и смотрит на то, что творится на улице. Он всегда там стоял. Когда не происходило ничего интересного, он любил высматривать в небе краснохвостого сарыча, который свил себе гнездо на притворе церкви в другом конце квартала. В последний момент Хаарун заметил, что к нему мчится Эпштейн, и, изумленный, отворил дверь прежде, чем жилец пентхауса Б успел в нее врезаться. Эпштейн влетел внутрь, не сбиваясь с темпа, швейцар снова запер дверь, развернулся и налег на нее спиной.

– Это киносъемки, Хаарун, а не революция, – сказал Эпштейн, тяжело дыша.

Швейцар, неизменно удивлявшийся обычаям своей новой родины, кивнул и поправил тяжелый зеленый плащ с золотыми пуговицами – униформу на холодное время года. Он отказывался снимать этот плащ даже в помещении.

– Знаешь, что не так с этим городом? – сказал Эпштейн.

– Что, сэр? – спросил Хаарун.

Однако, посмотрев в серьезные глаза швейцара, которые после пяти лет наблюдения за жизнью Пятой авеню были все еще полны восхищения и интереса, Эпштейн передумал и оставил эту тему. На пальцах швейцара не было колец, и Эпштейну внезапно захотелось спросить его, что он сделал с перстнем. Но и тут он промолчал.

Когда двери обшитого деревянными панелями лифта открылись и за ними показался знакомый пестрый исфаханский ковер в вестибюле его этажа, Эпштейн вздохнул с облегчением. Зайдя в квартиру, он включил свет, повесил чужое пальто в шкаф и надел тапочки. Он прожил здесь десять месяцев, после того как они с Лианной развелись, и ему до сих пор иногда по ночам не хватало ощущения, что жена лежит рядом. Он спал с ней в одной постели тридцать шесть лет, и сейчас без нее, без веса ее тела, хоть и небольшого, матрас воспринимался по-другому, а без ритма ее дыхания нечем было измерить тьму. Иногда он просыпался, и ему было холодно, потому что он не чувствовал тепла, исходившего от ее сомкнутых бедер и впадин под согнутыми коленями. Может, он бы даже позвонил ей, если бы хоть на минуту смог забыть, что уже знает все, что она может сказать. На самом деле если он и испытывал томление, то вовсе не по тому, что у него когда-то было и от чего он отказался.

Квартира была небольшая, но окна жилых комнат смотрели на Центральный парк и расположенный чуть южнее Метрополитен-музей, на ту его сторону, где за стеклом находился храм Дендур. Эта близость к Древнему миру имела для него значение; хотя сама по себе римская копия египетского храма никогда его не впечатляла, тем не менее иногда, глянув на нее ночью, он чувствовал, что легкие его расширяются, как будто тело вспоминает то, что успело забыть о необъятности времени. То, что нужно было забыть, чтобы поверить в величие и уникальность происходящих событий, которые могли оставить метки на жизни, как новое сочетание букв на ленте пишущей машинки. Но он уже не был молод. Он был сделан из материи более древней, чем любой храм, и в последнее время что-то к нему возвращалось. Что-то вливалось в него, как вода возвращается в высохшее русло, которое она проложила давным-давно.

Теперь, когда на стенах квартиры не осталось картин, а дорогую мебель он раздал, Эпштейну достаточно было встать посреди пустой гостиной, чтобы, глядя в окно, на темное волнение верхушек деревьев, почувствовать, как по рукам бегут мурашки. Почему? Просто потому, что он еще здесь. Что он прожил достаточно долго, чтобы добраться до точки, где круг замыкается, что он почти опоздал, почти пропустил это, но в последний момент все же заметил. Что – это? То, что время подобно лучу света, скользящему по полу, и в конце длинного шлейфа этого луча – свет, падавший на паркет в доме, где он жил ребенком, в Палм-Бич? Или что небо у него над головой то же самое, под которым он ходил в детстве? Нет, речь о чем-то большем. Он редко поднимал голову над мощными течениями своей жизни, слишком был занят тем, чтобы плыть. Но теперь случались мгновения, когда он видел всю панораму, до самого горизонта. И она наполняла его в равной мере радостью и томлением.

Он все еще здесь. Лишившись мебели, денег, телефона, пальто, но все-таки пока не став бестелесным, Эпштейн почувствовал, что у него сосет под ложечкой. В «Плазе» он почти ничего не ел, а пончик пробудил в нем аппетит. Покопавшись в холодильнике, он нашел куриную ногу, оставленную поваром, который три раза в неделю приходил готовить для него, и съел ее, стоя у окна. Прапрапрапрапотомок Давида. Мальчика-пастуха, который метнул камень в голову Голиафа, о котором женщины говорили: «Саул убил тысячи, а Давид десятки тысяч», но которого, чтобы он не остался просто расчетливым безжалостным дикарем, чтобы дать ему еврейскую мягкость, еврейский ум, еврейскую глубину, сделали автором самой прекрасной в мире поэзии. Эпштейн улыбнулся. Что еще ему предстояло узнать о себе? Курица была хорошая, но он не стал обгладывать ее до кости и выкинул остатки в помойку. Потянулся к шкафчику за стаканом, но передумал, сунул голову под кран и жадно напился воды.

В гостиной Эпштейн тронул переключатель, и заработала осветительная система с автоматическим регулятором света, высветив полированное золото двух нимбов на маленькой панели, висевшей отдельно на восточной стене. Он бессчетное количество