Борджиа - Мишель Зевако

Об этом бы обязательно спросил шевалье, если бы заметил монаха. Но, как мы уже сказали, он пытался собрать воедино разрозненные впечатления от толпы, потом переключился на мысли о странной вчерашней встрече с Беатриче. Образ молодой девушки стоял у него перед глазами и наконец полностью овладел шевалье.

Когда же он добрался до ворот замка Святого Ангела, в поведении толпы произошла серьезная перемена. Даже такой храбрец, как Рагастен, дрогнул бы, без сомнения, если бы увидел нацеленные на него глаза, светившиеся злыми огоньками, и злобные улыбки, летевшие ему вслед. Но он ничего не видел и спокойно проник во внутренний двор замка, в котором сновали лакеи, солдаты, офицеры и господа.

– Эй, «носильщики»!.. Вы что не видите, как синьор шевалье де Рагастен протягивает вам поводья своей лошади?

Лакеи, к которым было адресовано это обращение, поспешили к шевалье и с признаками величайшего почтения занялись Капитаном, которого они препроводили в одну из пустующих замковых конюшен. Рагастен обернулся, чтобы взглянуть на человека, который вывел его из затруднительного положения.

– Барон Асторре?! – удивился он.

– Он самый, – ответил колосс. – Рад оказать вам услугу и провести вас через этот запутанный городок, замок Святого Ангела.

– Честное слово, дорогой барон, я вам очень признателен. Но разрешите сначала справиться о вашем здоровье… Хотя плечо у вас на перевязи, надеюсь, я не был столь неловок, чтобы серьезно повредить вам…

– Как видите, шевалье, я не выгляжу умирающим. Шпага, которая должна меня отправить к праотцам, еще не выкована, клянусь всеми чертями Рима… Идемте… я проведу вас до апартаментов монсиньора Чезаре. В данный момент он совещается со своим великим отцом…

Барон повел его вверх по роскошной лестнице из розового гранита. Там, вверху, начиналась анфилада залов, декорированных с меньшей роскошью, чем покои Веселого дворца. Рагастен и его сопровождающий вошли в некое подобие обширного салона, заполненного безвкусно разряженными синьорами, стражниками, куртизанами, болтавшими без удержу.

– Синьоры, – начал Асторре громким голосом, сразу перекрыв все разговоры, – позвольте представить вам шевалье де Рагастена, французского дворянина, приехавшего в Италию, чтобы показать, как надо владеть шпагой. И дебютировал он, дав урок мне, Непобедимому Асторре. Надолго запомню я этот урок!

Взгляды всех присутствующих обратились на шевалье. Рагастен содрогнулся, потому что в голосе Асторре он почувствовал ироничную интонацию, и смотрели на него насмешливо…

Чезаре Борджиа действительно находился у понтифика, как и сообщил Асторре Рагастену. Александр VI был в это время семидесятилетним стариком. Лицо его, «изменчивое и разнообразное», отметили следы тонкой дипломатии. Роста Александр был чуть выше среднего; держался он прямо, хотя порой и ему приходилось прикидываться согбенным, будто бы под тяжестью лет. На самом деле у этого старика сохранились юношеские силы. От испанских предков[6] ему достались жесткий и высокомерный взгляд, очертания тонких, поджатых губ, кустистые, почти черные брови.

В тот момент, когда мы проникли к папе, он находился в своей часовенке, очень строго обставленной. Папа сидел в просторном кресле с высокой резной спинкой. Перед ним стоял в позе, исполненной достоинства, молодой человек, которому на вид не исполнилось и двадцати лет. Он ожидал, когда папа закончит встречу, начатую полчаса назад. Живые глаза понтифика были обращены на картину, только что повешенную на стену. Молодой человек следил за этим взглядом с явным беспокойством.

– Великолепно! – говорил папа. – Чудесно! Рафаэль, дитя мое, ты будешь великим художником…

– Итак… Ваше Святейшество недоволен этой мадонной?

– Восхитительно, Санцио! Не нахожу другого слова… Она такая простая в народной одежде…

Молодой человек с мечтательными глазами слушал эти похвалы благородной простоте. Он уже хотел было удалиться, но папа удержал его жестом:

– А как «Преображение»? Продвигается?

Рафаэль Санцио задумался и вздохнул.

– Эта картина у меня не получается, – глухо ответил он.

– Ну-ну, не унывай, черт тебя побери! Ты можешь идти, дитя мое. Ты свободен… Да, еще словечко. Где ты находишь натурщиц? Где ты находишь эту совершенную красоту?.. Какие-нибудь гран-дамы, без сомнения…

– О, пусть Ваше Святейшество простит меня, – ответил художник. – Не среди великосветских красавиц нахожу я такую пленительную нежность линий, безупречную гармонию контуров, проблески глубокого благородства, которое возможно только у воистину чистых душ…

– Так где же, черт побери?

– Среди простых людей, которые умеют любить и умеют страдать…

– Значит, твоя мадонна…

– Простая девушка из народа, скромная булочница, «форнарина», та, что вынимает готовый хлеб из печи.

Папа задумался и на минуту закрыл глаза. Потом он прямо сказал:

– Хорошо, Рафаэль… Я хотел бы с ней познакомиться… А теперь иди.

Молодой человек удалился. Он был изумлен, скорее даже встревожен. Что же до понтифика, то он вгляделся в «Мадонну со стулом» и пробормотал:

– Да… познать эту чистую девушку!.. Оживить тлеющие угольки в пепле моего холодеющего сердца!.. Полюбить еще один раз!.. Жить… Пусть даже один-единственный час.

Александр VI обернулся к двери и сказал:

– Входи!

Дверь сразу же отворилась и на пороге появился Чезаре.

Лицо папы странным образом преобразилось, голова упала на грудь, ладони молитвенно сложились. Несказанное горе, казалось, охватило понтифика. Однако нельзя было сказать, что его мучает больше: телесная или душевная боль. Он махнул рукой, и Чезаре сел.

Герцог де Валентинуа всем своим видом выказывал полную противоположность отцу: в кирасе и сапогах, с решительным выражением лица, настороженным взглядом, губами, искривленными бесстыдной, циничной усмешкой, с рукой на эфесе тяжелой шпаги. Можно было бы сравнить его с наемником-рейтаром, представшим перед дипломатом.

– Итак, сын мой, – вымолвил наконец папа, – нам уготована эта чудовищная боль?.. В конце своей жизни я принужден видеть, как одного из моих сыновей закалывает ничтожный наемный убийца? Самого покорного из сыновей… быть может, самого лучшего!.. Ах, я несчастный! Конечно, это Небо так жестоко наказало меня за грехи!..

Чезаре ничего не ответил. Понтифик вытер платком глаза, в которых, впрочем, не было слез.

– Но, – продолжил папа, – месть моя будет ужасной. Известна ли тебе, Чезаре, казнь, которой достоин убийца?

Чезаре вздрогнул, тень пробежала по его лицу. Но он по-прежнему молчал. Александр взял его за руку.

– Я хочу, чтобы казнь была ужасной. Убийцу, кто бы он ни был, простолюдин или дворянин, пусть даже могущественный синьор, пусть даже один из наших родственников, убийцу надо подвернуть страшным мукам, относительно которых я только что продиктовал ордонанс. Ему надо вырвать ногти, отрезать язык, выколоть глаза и выставить в таком виде у позорного столба, пока он там не сдохнет. Тогда надо вырвать его сердце и печень, бросить их собакам, труп сжечь, а пепел бросить в Тибр… Ты думаешь, Чезаре, этого достаточно?