Дети жемчужной Медведицы - Александр Форш

Трудно пришлось оюну[1] с пацаненком. Мать отказалась от него, только увидев. Да разве он виноват, что уродился таким?

– Убей уродца и закопай! – шептала она страшным голосом, закрывая глаза ладонями.

Оюн и сам сперва перепугался, уж чего греха таить. Кожа у младенца оказалась сплошь рубцами да струпьями покрыта; на левой ручонке большого пальца недостает. Смотрит он на мать одним глазом, – второй бельмом белесым затянут, – кривит тонкие губы да ноздри, что у упыря кверху вывернутые, раздувает. Не плачет, лишь кряхтит. Только народился, а уже понимает – не нужен он ей такой.

– Забери, не клади камень на душу, – уговаривал оюн. Да куда там, уперлась баба рогом и ни в какую.

– Ты не убьешь, я сама его в канаву сброшу по пути к дому. На твоей совести будет!

Хотел он ее сразу прогнать, да пожалел. Если духи умом обделили, тут уж ничего не поделаешь. А может, надеялся – переменится несчастная, возьмет обратно слова, что вместе с ядом выплевывала.

– Ты же мать. Без тебя ему не выжить. Неужели не понимаешь?

– Не выжить, говоришь? – Баба, кажется, развеселилась, глазенки забегали, рот в улыбке жуткой растянулся. – Ну, значит, бог так захотел. Только Яшке его не показывай, я уж сама как-нибудь разберусь. Этого, – она чуть ли не плюнула на кряхтящий сверток, – как Яшка заснет, вынеси в лес и оставь под деревом. Наверняка тут волки водятся. Вот им пир-то будет!

Тут уж оюн понял – и с тем умишкой, что у нее имелся, баба распрощалась. Все чего попросил: пока она в его доме, кормить дитё грудным молоком. Знал – не станет противиться, чуяла она, что зависит от оюна, но попыток избавиться от нежеланного отпрыска не оставит. Пришлось ему даже сидеть подле нее во время кормления, чтобы не задушила ненароком детенка. С нее станется. А баба бесстыжая не стеснялась нисколько, грудь при нем вываливала, не дожидаясь, когда отвернется.

– Зачем ты пила, если знала о беременности?

Баба посмотрела на оюна ошалелыми глазами, но, быстро совладав с собой, нагло ответила:

– Тебе не понять, старик. Живешь в своем лесу, как проклятый, света белого не видишь. Вся жизнь она там – в городе. Вино хмельное, еда сладкая да мягкая постель. А у тебя тут что? Спишь на соломе, как бродяга какой. – Она похлопала ладошкой возле себя. – Небось и не слышал про перины пуховые?

– Видать, на перинах ты и ребенка нагуляла?

– Не завидуй, старик, – усмехнулась она. – Нагуляла или нет, то мой грех. Муж у меня вон где, – сжала кулак и показала его оюну, – все по моему слову будет. Помер младенчик, схоронила по-тихому, чтобы не вспоминать. Другого рожу, если захочется.

– И другого похоронишь? – устало обронил он.

– Надо будет – дюжину схороню. Забирай урода ненавистного, нажрался, вон уже отрыгивает.

С этими словами она едва ли не швырнула ребенка в руки шаману и растянулась на постели.

Через два дня, когда гости засобирались в путь, за его домом появился маленький холмик с крестом. Пусть мать-кукушка думает будто по ее воле вышло. Ему забот меньше.

После той ночи, когда занесло в лес бричку с беременной бабой, прошло почти семь лет. Оюн и сам не заметил, как пацаненок окреп, взялся по хозяйству помогать. Шамана звал не иначе как дедом. О своем уродстве и не думал. Куда уж об этом было вспоминать самому оюну. Да и не видел он внешности внука, глубже смотрел – туда, куда не всякому заглянуть дано. Пацаненка оюн назвал Иваном. Очень ему имя в пору пришлось, сами духи оюну послали в его лице чудо[2].

Как время подошло, по древней традиции дед сделал внуку подарок – нож с рукояткой в виде медвежьей головы с пастью раззявленной.

– Береги его, Ивашка! – Видя, как загорается радостью здоровый глаз внука, оюн сам едва не пустил слезу. – Клинок не простой, его наши предки ковали. Теперь уже их духи будут тебя охранять.

– Дед, а как предки могут нас охранять, если они померли давно?

– Предки всегда рядом, – прижимая внука к груди, улыбался шаман. Перед глазами его проплывали лица тех, кто когда-то жил на этой земле.

– Выходит, они хорошие, ну предки эти, если мы про них помним?

– Помнить нужно всех: одних, чтобы гордиться, других же, чтобы не повторить их ошибок.

– А кто мои родители, дед?

Шаман замолчал. Не любил он этого вопроса касаться.

– Ну, дед? Расскажи! – требовал внук, усаживаясь к нему на колени. – Про медведя и медведицу. Ты же помнишь?

Оюн снова начинал улыбаться, закуривал трубку с душистым табаком и заводил рассказ:

– В тот год, когда ты родился, стояла страшная засуха. Пожары вспыхивали то тут, то там и зверью не было от них спасения. Я точно так же, как мы с тобой сейчас, сидел на крыльце и вдруг из леса вышли ко мне медведь с медведицей. Не сразу я приметил в могучих лапах одного из них шевелящийся комочек.

– Это я был! Да, дед? – Пацаненок не мог долго сидеть на месте, а монотонный рассказ оюна его убаюкивал.

– Ты, – покивал шаман. – Медведица наказала мне беречь тебя и подарила тот самый клинок, который у тебя за поясом висит.

– Выходит, медведи и есть наши предки. А, дед?

– Выходит, так. – В такие моменты он и сам начинал верить в придуманную историю. Незачем парнишке знать правду. В лесу она ему без надобности.

– Дед, – не унимался внук, – а я такой сделался из-за пожара?

– Какой еще такой? О чем мы с тобой говорили, помнишь?

Пацан кивнул.

– Повтори, если помнишь.

– Да помню я, – заупрямился вдруг тот. – Только пожаров давно уже нет, а медведица так за мной и не вернулась.

«И хорошо, что не вернулась, – подумал про себя дед. – Не нужна тебе такая мать. Кукушка она, а никакая не медведица».

– Спасибо, дед!

Оюн так и не понял, за что именно поблагодарил его внук. Взял пацаненка за руку и повел в чащу. Времени у него осталось не так много, нужно успеть обучить Ивана выживать в лесу.