Зимняя кость - Дэниэл Вудрелл

При словах про общую кровь женщина осеклась, вздохнула и сложила на груди руки, плотно сжала губы. Потом дотянулась, потрогала Ри за волосы, оценила кончиками пальцев их прохладную влажность, провела тыльной стороной руки по раскрасневшейся зимней щеке. Сказала Ри:

— А мужчин этим заниматься у тебя нет?

— Я не могу так долго ждать.

— Ну а он разговаривает не больше, чем ему надо, ты это понимаешь? Да и когда разговаривает, говорит не прямо. Такое скажет, что надо понимать, о чем он, а ежели не поймешь, он объяснять не будет. И даже когда говорит, с женщинами он не очень разговаривает.

— Вы б могли сказать, что я еще девочка.

Женщина грустно улыбнулась, снова дотронулась до лица Ри.

— Я, наверно, не буду. Он тебя и сам разглядит. Иди подожди где-нибудь на дворе, вон у того курятника, я ему скажу, что ты тут.

У курятника укрыться было особо негде. Под самой стеной там росла спаренная мимоза, она хоть как-то защищала от ветра, и Ри съежилась за сухой стороной двойного ствола. Села на корточки, а юбку уронила наземь, устроила такую палатку, в которой главный столб — сама. В отапливаемом курятнике гоношились куры, и низко по стенам лед стаивал неровной линией. Мимоза прикрывала от прямого ветра, но с обеих сторон ствола Ри хлестали его завихренья, а взрывающиеся белые катышки непогоди окутывали ее туманом, который вскоре подмерз.

Почти что через час она увидела в окне другое лицо. Женщина глядела на нее несколько раз, а тут занавеска приотдернулась, показалось длинное мужское лицо с окладистой бородой железного оттенка, а осторожные пальцы от занавески не отцепились. Закрылась она так незаметно, что Ри даже не поняла, приоткрывалась ли вообще, или же ей только хотелось, чтоб занавеска открылась, и желание свое она продала глазам.

Изморозь густела у нее на груди, куда опускалось дыхание.

Слякоть, потрескивая, обволакивала все, затягивала холодным глянцем. Предвечернее небо гасло, огни из дома вытягивались во двор, словно вспышки юзом по льду скользили. Древесные ветки разжирели от собранного на них серебра, поникли. Собаки разошлись но домам, под крылечки.

Наружу вышла женщина — уже в черном пальто и шапке, на ногах хмыкали растоптанные галоши. Во двор-то она явилась, но близко не подошла, (канала:

— Вряд ли у него на тебя время найдется, детка.

— Мне надо с ним поговорить.

— Не. От разговоров только свидетели, а ему они такие не нужны.

— Я подожду.

— Тебе домой надо.

— Ему же надоест когда-нибудь, что я тут его жду. Мне просто надо с ним поговорить.

Женщина открыла было рот, но тряхнула головой и вернулась в дом.

Ри сидела и стыла в своей палатке на корточках. Чтоб чем-нибудь голову занять, решила перебрать всех Милтонов: Тумак, Белявый, Сомик, Паук, Кашель, Петух, Клочок… Левша, Пес, Кулак, Самогон, Мамсик… Хлопок, Хряк, Дистон, Дробяк… хватит. Хватит уже Милтонов. Лишь несколько мужских имен в обиходе — старая тактика, еще со скупщицких и живодерных времен, а когда появился Хэслэм, Плод Веры, прежнюю жизнь отставили в сторону, но к ней опять вернулись после вспышки великой злобы, когда священные стены рухнули и рассыпались в ничто. Пусть попробует хоть какой шериф или ему подобная шишка взять на карандаш всех мужчин Долли, когда столько из них зовут Милтонами, Хэслэмами, Артурами или Джессапами. Артуров и Джессапов поменьше будет, по пятерке разве что наберется, а Хэслэмов вдвое больше, чем Артуров и Джессапов вместе взятых. Но у Долли величайшим именем было Милтон, и по миру Ри их перемещалось не меньше двух десятков. Назовешь сына Милтоном — такое решение определит ему всю жизнь, не успеет толком начаться, ибо среди Долли имя несло в себе ожидания и историю. Некоторые подымались и шли по многим тропкам во много сторон, а вот Джессапы, Артуры, Хэслэмы и Милтоны рождались для того, чтобы идти по нахоженной дорожке Долли в сумрачную тень, жить и умереть по тем обычаям крови, что поддерживались яростней всего.

Ри с мамой орали и орали, пока не осипли, лишь бы Гарольд не стал Милтоном, поскольку Сынок уже стал Джессапом. Орали-орали — и добились своего, а Ри сотню раз пожалела, что не боролась за Сынка дольше, глядишь и докричалась бы до какого-нибудь Адама, Леотиса или Юджина, донадсаживалась бы до того, что назвали б его так, чтобы ждать можно было хоть какого-то выбора.

Зубы у нее стучали, и она попробовала придать стуку какой-нибудь ритм, как-то сдержать тряскую дрожь чавкающей песней. Она раздвинула губы и защелкала зубами в такт той счастливой дурацкой старой песенке, которую они в первом классе пели, — про подводную лодку, ее выкрасили в желтый, в ней все жили. Ри щелкала зубами в такт и трясла головой — вроде как радостно, хоть и в саване льда. Капюшон поскрипывал, когда она двигала головой, и затрещал, когда встала.

На дворе снова была женщина. Несла широкую кружку чего-то дымящегося, протянула Ри. Сказала:

— Суп, полоумная ты девчонка. Я тебе супу принесла. Выпей и ступай себе.

Ри поднесла ко рту кружку и пила долго, жуя, пока не выпила подчистую.

— Спасибо.

Непогодь просыпалась женщине на шапку и плечи, по ним заскакала мокрая перхоть. Женщина потрогала Ри за капюшон, постучала костяшками но льду, ломая корку, и смахнула осколки.

— Он знает, детка, что ты была в долине. С Меган. И у Малыша Артура. Он знает, что ты хочешь спросить, и слышать этого не желает.

— В смысле — не выйдет и ни слова мне не скажет? Ничего?

Женщина взяла у нее пустую кружку:

— Если слушаешь, детка, ответ уже у тебя. А теперь иди, двигай давай отсюда… и не приходи опять, не выспрашивай у него больше ничего. Не надо, и все.

Женщина повернулась к Ри спиной, медленно задвигала ногами к дому. Ри посмотрела ей в широкую черную спину, сказала:

— Значит, как яйца отчекрыживать пора, кровь ему нихера не значит. Я правильно понимаю? Кровь на самом деле не считается ни фуя для главного? Ну так и передайте главному от меня, что я надеюсь, жизнь у него будет еще долгая-долгая, и ему в ней будет только ссаться да икаться, слышите? Так и передайте — это Ри Долли сказала.

Женщина стремглав развернулась, вся вспыхнув под шапкой, и швырнула супную кружку Ри в голову, но промахнулась — совсем чуть-чуть, кружка заскакала по снежной глазури, стукнулась о курятник. Женщина простерла палец, повторила:

— Не надо — и все.

Идя, она стала льдом. Белые катышки раскалывались у нее на голове и капали на плечи, а там замерзали и густели. Зеленый капюшон превратился в ледяную шапку, плечи — в холодное жесткое ярмо. Расчищенная дорога так хорошо обледенела, что не пройдешь, ни вдали, ни вблизи никакие фары не светят, поэтому она шла, вся скукожившись, по зимним полям к железной дороге. Ботинки ломали глазурь наста, сцеплялись с мягким снегом в глубине. Если при всяком шаге она топала, торить путь было возможно, а когда дошла до крутого откоса над путями, просто села на задницу, съехала к рельсам.