Зимняя кость - Дэниэл Вудрелл

Проснулась она от воды. Благословенный свет дня явил степлившийся мир, и по склону текли тоненькие ручейки. Воздух на заре был теплее, чем днем всю неделю. Окрестность вокруг мягчала, но не слишком. За полем по рельсам прогромыхал товарняк, начисто пробил дорогу.

Он бы дрался, зная, что к нему придут, так что, может, и кто-то еще ранен.

Она встала на солнце и потянулась — большое долгое тело, бледное, гнулось в устье пещеры. Подошла к струйке, стекавшей со скалы над входом, сложила чашечкой ладони, подставила и попила глубокими глотками эту падающую новую воду.

Склоны гор, провязанные льдом, распустились. Лед соскальзывал со всего — суков, веток, пней, скал — и, позвякивая, каскадами рушился наземь. Из низин подымался туман, залегал на путях, но выше уже не шел, оставался чуть над головой. Дымка размазывалась у нее по щекам, будто на них давили слезы. Небо она видела, а вот ноги оставались в облаках. От крепких шпал, вымоченных, шел дегтярный дух, и Ри перескакивала с одной влажной шпалы на другую, сопя этим дегтем в тумане, слушая, как в деревьях перезвякивается лед — или соскальзывает наземь, бьется вдребезги. Она стирала со щек эту дымку, что была как слезы, потуже натягивала капюшон. Ледышки покрупнее падали со стуком. От верхних ростепелей в снегу вниз по склону резались крохотные канавки. Перестук льда, журчанье струек — и ее ботинки топочут. На мостике через перемерзший ручей она помедлила, поглядела вниз. Попробовала что-то разглядеть под оспенной кожей льда, в глубине текущей воды. Ей было странно спокойно так глядеть, спокойно глядеть на этом мостике, пока не спохватилась, что подо льдом выискивает тело, и Ри присела на колени, заплакала — плакала, пока по груди не потекли слезы.

В доме она спала, а когда проснулась, солнце уже было красным, скатывалось к западу, и всем хотелось есть. Ри ополоснула лицо над кухонной раковиной, вытерлась заскорузлым полотенцем. На плите стоял котелок с едой, на вид до того странной, что она бы и сказать не могла, что это: накануне вечером мальчишки так варили себе ужин. По запаху вроде суп, но больше похоже на кровавое пюре. Мама сидела в качалке, сжимая в руке деревянную ложку, а мальчишки, завернувшись в одеяла, смотрели телевизор: по общественному шла передача про садоводство, там советовали, как лучше растить грядку за грядкой щеголеватые кусты, которые совершенно не годятся в пищу.

— Эй, — сказала она, — что это у вас на плите такое?

К ней пришел Гарольд — с одеялом на голове, из-под него лицо выглядывает. Заглянул в котелок, понюхал, надулся и нахмурился.

— Это был ужин, — сказал он. — Мы с Сынком приготовили, когда ты домой не пришла. Мама сказала — переварили.

— А что это?

— Баскетти.

— Это вот оно что, значит? И как вы его делали?

— Томатный суп с лапшой.

— Ужасный клейстер получился. Лапшу варили отдельно или в супе?

— В супе. Зачем две кастрюли пачкать?

— Баскетти не так делают. Лапшу варят отдельно.

— Но тогда придется мыть две кастрюли.

Ри ущипнула его за щеку, открыла буфет, подвигала банки на полке, затем сказала:

— По-моему, у нас эти помои заесть нечем. Вывалите за сарай.

Поставила на плиту большую черную сковороду, зажгла огонь искрой. С нижней полки холодильника вытащила банку сала от бекона, выложила пару ложек на сковороду. Почистила картошку и лук, нарезала, бросила в сало шипеть. Посолила, поперчила, и дух долетел до большой комнаты, вызвал на кухню Сынка.

Он сказал:

— Это я и один могу съесть.

— Бери лопатку, переворачивай, когда…

Быстрые шаги по крыльцу — дверь распахнулась, там стоял Белявый Милтон, тыча в нее рукой. Сказал:

— Знаешь, а народ ходит, трет, что тебе лучше всего пасть на замке держать.

По возрасту он в деды годился, но не по манере себя держать; квадратные плечи, плоский живот, светлые волосы, а кожа румяная, обычно он носил модные ковбойские рубашки с накрахмаленными джинсами, заглаженными так, что можно порезаться. Почти всегда был чисто выбрит, подстрижен, напудрен, от него пахло лавровишневой водой, и вооружен был двумя пистолетами.

— А таких людей тебе не грех и послушать.

Дверь он придержал, поманил Ри за собой наружу. Она схватила куртку и вышла к нему на крыльцо, а он толкнул ее вниз со ступенек на щебень льда, нападавший с карнизов за день.

— Вставай да залазь жопой в машину. Ну-ка шевелись.

Гарольд и Сынок стояли в дверях, смотрели, как она подымается. У Гарольда отвисла челюсть, а Сынок сощурился. Выступил вперед, произнес:

— Мою сестру нельзя бить.

— Лучше тебя, что ли, стукнуть, Сынок? Могу, если хочешь.

— Пацаны! Ну-ка в дом, быстро. Картошку дожарьте, пока не подрумянится. Хорошенько подрумянь, Гарольд, потом не забудь огонь выключить. Давайте.

Сынок спустился на две ступеньки, сказал:

— Мою сестру бить никому нельзя, если он ей не брат.

Белявый Милтон едва не просиял, глядя, как его отродье выступает, сжав кулачки и выпятив челюсть. Улыбнулся кривовато и гордо, потом шагнул и заехал Сынку прямо в лицо раскрытой ладонью. Сынок от удара шлепнулся. Белявый Милтон сказал:

— Геройство, Сынок, — это хорошо, но вот идиотом из-за него быть не надо.

Из ноздрей Сынка взбухли пузыри крови, лопнули, кровь забрызгала губы.

Ри сказала:

— Папа бы тебя за такое убил.

— Бля, да я твоего папу по два раза в год лупцевал еще с тех пор, как он пешком под стол ходил.

— А по-мужски — ни разу в жизни. Только когда ему совсем пиздец наставал, и он руку не мог поднять.

Белявый Милтон схватил ее за рукав куртки, поволок к грузовичку:

— Залазь в машину, тупая коза. Я тебе кой-чего покажу.

Он быстро проехал по разъезженному проселку, на шоссе свернул на запад. Вся кабина у него пропахла этой лавровишневой водой, и Ри приоткрыла окно. Грузовик у Милтона — большой белый «шеви» с красной жилой будкой. В будке был матрас. Белявый Милтон ездил с матрасом в будке, по-походному, только ни в какие походы он не ходил, и его жена терпеть не могла самого этого грузовика, только мужу никогда об этом не говорила. У него под командой была целая бригада растениеводов и варщиков, куда частенько входил Джессап, всегда имелась наличка, и в народе говорили, что он был тем самым Долли, который много лет назад выступил вперед и пристрелил двух «цыганских шутников»[5], что приехали на юга из Канзас-Сити, рассчитывая, будто местное быдло испугается их громкой и жуткой байкерской репутации и можно будет ими помыкать как захочется.