Зимняя кость - Дэниэл Вудрелл

— Куда мы едем?

— По дороге.

— По дороге куда?

— Туда, что тебе нужно увидеть.

Они ехали мимо глубоких лесов и снежных гряд. Солнце скрылось за горами, от последнего западного света небо выкрасилось в четыре оттенка синего, а костлявые деревья на хребтах выделялись на нем голыми вычерченными силуэтами. На ветках сидели вороны — похожие на черные кнопки в сумерках.

Сразу за однополосным мостом через Египетский ручей Белявый Милтон разогнал грузовик вверх по склону, что как стиральная доска, поехал по извилистому проселку. Гнал, пока не доехали до подъездов к дому чуть поодаль, лишь тогда остановился. Дом сгорел. Три стены и часть крыши еще держались, но руины почернели, а крышу посередине взорвало, куски торчали в разные стороны.

Ри сказала:

— Ты зачем тут остановился? Мужик, я к тебе в будку не пойду!

— Думаешь, я выебать тебя хочу?

— Если и хочешь, ебать ты труп мой будешь. Только так.

— Господи, да вас таких жопой ешь, знаешь? Хватит дрыгаться, послушай меня минутку. — Белявый Милтон повернулся к ней. — Я здесь встал тебе этот дом показать. — Уже почти совсем стемнело, но снег ловил и удерживал в себе свет, поэтому дом был виден хорошо. — Вон там — последнее место, где я, да и кто угодно, видел Джессапа. Остальные ребята по делам разъехались, а когда вернулись, тут было только это вот, разве что внутри еще горело.

Ри посмотрела на развалины дома, на расколотую крышу, обугленное дерево, стены, дочерна вылизанные пламенем.

— Он раньше ни одной лабы не взрывал.

— Я знаю. Но тут, должно быть, что-то не туда дернулось.

— Все знают — он никогда ни лаб не проебывал, ни дряни не варил. Он тем и известен, что знает, что делает.

— Если долго варишь, такое неизбежно случается.

Ри открыла дверцу, спустила одну ногу, сказала:

— Так ты говоришь, папа там, весь зажаренный?

— Я говорю, что здесь его последний раз видели — и я, и прочие. Вот только это я тебе и говорю.

Она вышла из машины, не сводя глаз с дома, ботинками в снег:

— Пойду погляжу.

— Эй, эй, эй! Никуда ты не пойдешь. Ну-ка залазь назад. Там сплошь говно ядовитое, девочка. Отрава. С костей тебе всю шкуру сожрет, да и сами кости увянут. У тебя легкие станут, как бумажные мешки, а в них дырки. Даже близко к этому блядскому дому не подходи.

— Если папа там мертвый лежит, я его заберу и домой отвезу, похоронить.

— А ну не лезь к этому дому, я тебе говорю!

Снег на дорожке был не испорчен ни сапогами, ни копытами, ни когтями. Ри шустро двинулась вверх по укосу, поглядывая через плечо на Белявого Милтона. Гнаться за ней он не стал, и она сбавила шаг. К стенам близко не подступала, пошла в обход по чистому снегу. Окна в доме взорвались, и рамы теперь болтались, почернелые, за них цеплялись пальцы осколков. Воняло обугленное дерево. Несло и другими едкими запахами. Ри обошла дом кругом, до заднего двора. Мусорную кучу венчала снежная шапка. Большие банки из коричневого стекла, треснувшие воронки, белые пластиковые бутылки, садовый шланг. Ри бочком медленно протиснулась между мусорной кучей и домом. Видно было хорошо. Кухонная раковина, провалившись на землю, зацепилась за половицы, из почерневшего дерева торчал гнутый кран. Сквозь дыры в полу рос уже побелевший мелколепестник до подбородка. Где раньше была мебель, теперь лежали горбы пепла. Круглые стенные часы пропеклись дочерна, при пожаре они упали и растеклись лужей по плите. А сама плита наполовину застряла в дыре и… в том же мелколепестнике. Уже побелевший, он рос до подбородка из щелей в полу.

Ри задом сдала прочь от дома, развернулась, быстро пошла к Белявому Милтону:

— Можно ехать.

— Хорошо, что не стала внутрь заходить.

— Ты мне все показал, теперь можно ехать.

— Всегда херово, если они взрываются. У нас с Джессапом, может, свары и были, но он мне все равно двоюродный. Посмотрим, что можно для тебя сделать.

Всю дорогу домой Ри молчала. Обжуливала себя, чтоб не говорить. Считала сараи, только бы рта не раскрывать, считала столбы, считала машины, которые не пикапы. Кусала губы, сжимала их зубами, а чтобы отвлечься — считала, чувствуя во рту вкус крови.

Белявый Милтон поехал по той дороге, что вела на его берег ручья. Остановился у трех домов. Вышли и встали у грузовика. Милтон сказал:

— Я знаю, вы Джессапа потеряли, у вас там все болит. Знаю, это очень тяжело. Наверно, даже чересчур.

— Справимся.

— Мы с Соней поговорили, и нам кажется: мы б могли Сынка у тебя с плеч снять. Гарольда — не, я прикидываю, а Сынка можно. Хоть так тебе поможем.

— Че-го?

— Мы у тебя можем Сынка взять и растить его дальше сами.

— Хрена тебе лысого.

— Ты язык-то со мной не распускай, девочка. Вырастим мальчишку гораздо лучше, чем ты и эта твоя мамочка, это уж как пить дать. А может, потом как-нибудь и Гарольда возьмем.

Ри злобно пошла к узкому мостку. Милтон сзади схватил ее за руку, но она вырвалась. А на плоских мостках остановилась, закричала:

— Сукин ты сын. Вали себе в ад и жарься в своем же сале. Сынок с Гарольдом уж лучше сдохнут в пещере, блядь, но с мамой и со мной, чем хоть одну ночь у тебя в доме, блядь, проспят. Будь ты проклят, Белявый Милтон, ты, наверно, думаешь, я дура идиотская или что — там сорняки до подбородка растут в том месте!

Ри шваркнула дверью за собой и с топотом пронеслась мимо мальчишек, к чулану у себя в комнате. Залезла за вешалку с юбками и платьями, в дальний тайный угол, вытащила два ружья. Коробки с патронами кинула в карман Бабулиной куртки. Ружья взяла в охапку, дернула головой мальчишкам — они за ней наблюдали, — вывела на боковое крыльцо. Зажгла на нем свет и поставила ружья у перил, затем принялась заряжать.

— Я толком не знала, когда вам надо будет учиться стрелять, но, похоже, сейчас самое время. Пора учиться — и понимать, во что надо стрелять. Киньте банок на тот вон склон и еще чего-нибудь. Лучше поставьте так, чтоб сбивало, если попадешь.

Сынок и Гарольд с восторгом поскакали. Рьяно зарылись в мусорную кучу, затем принялись выстраивать мишени на снежном склоне. Яркий свет с крыльца бросал за мишени длинные угрожающие тени.

Ри сказала:

— Бутылки не надо. Осколки потом во двор весной смоет, я вам все лето ноги буду бинтовать. Только банки или пластик, такое вот.

Одно ружье было двустволкой двадцатого калибра — глаз не отвести, какое красивое, по наследству досталось, с ложем сливочно-светлого дерева. Второе — старое и битое, 22-го, ложе у него треснуло и держалось на латунных винтах, полуавтоматическое на шестнадцать патронов. На этих ружьях Ри и сама училась стрелять — ее папа в полях тренировал, потому-то их она и любила сильно. Двустволка у нее была самой красивой собственностью — Ри била из нее кроликов, голубей и перепелок. А 22-е было на белок с деревьев или на лягушек в пруду, да по броненосцам чпокать, когда приходят рыться во двор.