История моей смерти - Антон Дубинин

Я заговорил с ней ласково, не подходя слишком близко и держа денежку на вытянутой руке. Здесь было темно, но зато свет не мигал и не колебался, и я разглядел голубенькую танцовщицу: лет ей, похоже, оказалось еще меньше, чем я подумал сначала, не больше пятнадцати. И такого недокормыша я еще никогда не видел! Ручки как палочки, каждую косточку видно.

— Здравствуй, красавица, — сказал я мягко, боясь ее спугнуть. — Ты очень славно танцевала; не бойся, я просто хотел тебе дать монетку за танец. Вот, возьми; купишь себе какой-нибудь подарок. Ведь праздник же, день Всех святых!

Она только хлопала глазами и не подходила ни на шаг. Я уж было решил, что она ничего не понимает на нашем языке — и тут она всхлипнула. Я сперва думал, что ослышался. Какая цыганка будет плакать, если ей подарят золотой?

— Не смейтесь надо мной, добрый сэр, Господь накажет, — голосок у нее был вроде комариного. А глаза — мокрые-мокрые. «Добрый сэр»! Вот это да! И такая она была маленькая, горестная, как мокрый комарик, что со мной что-то случилось… В общем, я хотел ее утешить, вот и ломанулся к ней, наткнувшись на ее бочку и едва не упав. Она было отпрыгнула, но бочка покатилась вперед, стукнула меня под коленки — и я полетел кувырком. Довольно-таки сильно приложило меня об землю, и утешило только одно — сквозь шум в голове я услышал, как девушка смеется. Так странно, резко и тонко, словно не очень-то хорошо знает, как это делается.

Она протянула мне руку — помочь подняться. Я встал сам, красный как рак (вот тебе и «добрый сэр») и тут понял, что золотая монетка укатилась в темноту. Вот глупость-то! Хуже не придумаешь!

Я опустился на колени и начал искать денежку. Косясь на меня, танцовщица сделала то же самое. Какое-то время мы ползали по земле, вернее, по круглым камням мостовой, не глядя друг на друга; наконец она радостно вскрикнула и протянула мне бледно блестящий кружок. Я покачал головой; она продолжала настойчиво совать мне монетку. Я оттолкнул ее руку, потому что начинал сильно злиться на себя — и, кажется, сделал это слишком грубо: она снова шмыгнула носом, свела светлые бровки… Я не-на-вижу, когда женщины плачут! Вот тут я наконец ее и обнял. Не как девушку, а скорее как ребенка, младшую сестренку, которую очень хочется утешить. Я хотел… наверное, извиниться. И думал, что сейчас она меня отпихнет и убежит — так она напряглась в моих руках. Ух, какая она была худая! Деревянный скелет, который стоял у нас в медицинском классе, немногим ей уступал по упитанности.

Но танцовщица не убежала. Наоборот, вся прижалась ко мне, так что я не знал, что и делать. Очень глупое положение, еще увидит кто! Прибавьте к этому, что мы оба стояли на коленках на мостовой, и она держала в руке золотую монетку.

Я совсем растерялся и неуверенно гладил ее по голове; волосы у бедолаги были жесткие, как солома — признак упрямого характера!

— Ну не плачь, пожалуйста, — выдавил я, потому что надо же что-то сказать. — Что тебе сделать хорошего, чтобы ты не плакала? Как тебя хоть зовут?

— Уна, — ответила она чуть слышно, и слово все ушло во всхлип, так что я не понял, правильно ли расслышал. Разве ж это цыганское имя? Хотя кто их знает, цыган, какие у них имена…

— А меня вот — Эрик. Давай-ка встанем на ноги, чего ж на земле сидеть… Холодная она… Так, вот так… Вставай, Уна, вставай… Да что ты все плачешь? Странная ты какая цыганка…

Тут-то нам по глазам и ударил свет огня. Неудачный момент, нечего сказать. Я как раз только что поднялся, держа Уну за талию, а она измочила слезами мне ворот рубашки. И вместе со светом в глаза мой разум тоже просветил некий луч, быстрый, как молния: я понял, что она не цыганка и вовсе. Как же можно было сразу не догадаться? Рыжая, белокожая… С таким именем, с таким выговором… Говорят, цыгане крадут детей?

Кстати о цыганах: здоровенный представитель этого народа — тот самый, лохматый, с трубой — стоял напротив нас с коротким факелом в руке. Я невольно отпрыгнул от девушки так далеко, как только мог; но он на меня и не смотрел. Оскалившись, как собака — зубы у него были по-странному длинные — он рявкнул на Уну на своем цыганском языке. Она, и без того крохотная, как будто уменьшилась еще вдвое и быстро залопотала по-цыгански, со страху снова выронив монетку. Та зазвенела по мостовой и подкатилась к самым ногам лохматого.

Цыган стремительно подхватил ее и сунул за щеку — мне даже показалось сначала, проглотил. И снова рявкнул на танцовщицу — в общем-то, любой, кто нас застал бы, мог бы подумать Бог весть что, но все-таки, все-таки… Очень мне не понравилось, как он похрустывает пальцами, сжимая и разжимая руку, и как девушка невольно подается мне за спину.

Я не видел ее взгляда — и без того мне хватило. Я толком еще не знал, что собираюсь делать; но как бы то ни было, и не думал робеть перед каким-то бродячим цыганом! Меча у меня с собой, конечно, не нашлось — кто же берет оружие на праздник? У пояса болтался только нож для резки мяса, которым я совсем недавно делил оленину для нас с Роландом. За рукоять такого ерундового предмета угрожающе не возьмешься. Поэтому я просто шагнул вперед, заложив большие пальцы за пояс и расправляя плечи (не самые широкие в королевстве, но уж какие есть.)

— Эй, любезный!

Я не знал, как правильно обращаться к цыгану, но рассудил, что чем хуже — тем лучше. Зачем он девушку обижает? Да еще и в присутствии дворянина королевства!

— Отстань от нее. Она тут ни при чем. Это все мои дела, и не тебе вмешиваться.

Тут только он меня как следует разглядел. Наверное, до сего момента думал, что девица связалась с мастеровым или кем-то вроде этого. А тут в глаза цыгану бросилась моя шелковая рубашка (жалко, я котту снял — жарко стало) и красивый пояс, и он прямо в лице изменился.

— Прошу прощения, благородный сэр… Вам, стало быть, моя дочка приглянулась? Так сразу бы и сказали, я разве против, только нельзя ли попозже, ей бы сейчас еще станцевать… Мы люди бедные…

— Бедные ваши души, — отрезал я с отвращением. — Так их и погубить недолго, если девушками торговать. Вот что, цыган: я хочу ее у тебя забрать. Насовсем.

За спиной у меня что-то пискнуло. Должно быть, это была Уна. Но я не оглядывался, чтобы не потерять уверенный вид. А ведь я даже не спросил ее, хочет ли она уйти со мной… Почему-то ни на миг не сомневался, что хочет. Она же так плакала.

— Это моя родная доченька, — живо отозвался цыган, блестя глазами, как торговец на рынке. — Разве же я могу свою малышку в чужие руки отдать? А вдруг вы, благородный сэр, потом заскучаете и выкинете ее на дорогу? Тяжело ей придется, бедной девочке…

Никакая она тебе не доченька, подумал я с отвращением. Но вслух не сказал, конечно.

— Не тяжелей, чем с вами, цыган. И вообще, не лучше ли ее саму спросить, хочет она остаться или уйти со мной? Что скажешь, Уна?

Я обернулся. Рыжая девушка стояла, стиснув руки замочком, как будто молилась; лицо у нее стало такое, словно она сейчас расплачется. Я страшно пожалел, что я не Роланд или хотя бы не Рей. Любой из них показался бы ей надежным. Честным, настоящим защитником… А захочет ли девочка довериться человеку, который только что ползал по земле, споткнувшись о бочку?