Принц приливов - Пэт Конрой

— Эй, вонючие янки! Мою младшую сестру напечатали в «Ньюйоркере»!

В тот вечер мы посетили первое крупное выступление Саванны, которое проходило в секуляризованной англиканской церкви в Уэст-Виллидже. Кажется, его спонсировало объединение «Женщины за уничтожение пенисов» или одна из похожих маниакально-радикальных групп, которым симпатизировала моя сестра. Тогдашние ближайшие подруги Саванны изучали феминизм, почитали Вирджинию Вулф, носили черные пояса, тащили на своих плечах груз феминистских понятий и в праздничные дни своим поведением могли обратить в бегство толпу портовых грузчиков, осмелившихся к ним пристать.

— Блокирующие полузащитники, — шепнул мне Люк, когда мы подошли к тускло освещенной церкви.

В дальнем конце вестибюля стояла группа воительниц, проверявших билеты. Глядя на их угрюмые лица, можно было подумать, что они всю свою жизнь переводили Сафо и высасывали кровь из насекомых. В истории полов наступили странные времена; Саванна предупредила нас с Люком, что с этими угловатыми дамочками из женского освободительного движения шутки плохи. В них было что-то от нацистских штурмовиков-коричневорубашечников. Саванна проходила в своем развитии стадию агрессивной политической активности, и крепкие рослые южане-братья доставляли ей порой немало хлопот. Сестра учила нас выглядеть эдакими благосклонными андрогинами, и мы, оказываясь среди наиболее враждебных ее подруг, совершенствовали приобретенные навыки. Мы подобострастно юлили перед этими девицами и тетками, стремясь убедить их, что между ног у нас ничего не болтается. Мы делали это ради Саванны, боявшейся оставлять нас без присмотра.

— Они все пострадали от мужчин, — не уставала твердить Саванна. — Особенно от отцов и братьев. Вам не понять, как ужасно быть женщиной в Америке.

Судя по виду «билетерш», это и впрямь был сущий ужас. Но у нас имелись другие предположения, которые мы предпочитали не высказывать Саванне. Она наверняка накричала бы на нас, прояви мы равнодушие к ее новой философии или займи жестко противоположную позицию. Однако наша мужская природа все равно бессознательно проникала в мир Саванны. Это нас здорово беспокоило, поскольку тогда мы оба были слишком глупыми и наивными и не понимали, почему у нашей сестры проблемы с мужчинами и какова их суть.

При входе в церковь Люк потерял бдительность и допустил серьезную ошибку: он придержал дверь для женщины, что шла за нами. Дама была миловидной, вроде преподавательницы колледжа или университета. Будучи уроженцами Юга, в раннем детстве мы получили нечто вроде «прививки вежливости». В то время для нас было просто немыслимым не придержать дверь, если следом идет женщина. Мы делали это инстинктивно. Но симпатичная леди, по-видимому, получила иное воспитание. С необычайным проворством одной рукой она схватила Люка за горло, а пальцы другой нацелила ему в глаза. Перед глазными яблоками моего брата замерли два пугающе острых ноготка.

— Запомни, пентюх: еще раз так сделаешь, и я выцарапаю твои поганые глаза, — прошипела она.

— Уверяю вас, мадам, я не стану придерживать дверь ни перед одной нью-йоркской леди, — тихо ответил Люк, с опаской поглядывая на угрожающие пальчики.

— Женщиной, козел, — снова прошипела она. — Женщиной, а не леди.

— Женщиной, — повторил Люк.

Дамочка отпустила его и торжествующе ринулась в церковь. Люк потирал горло и провожал ее взглядом, пока она не скрылась в толпе.

— Какой поганый город, Том, — наконец прошептал Люк. — Теперь я не придержу дверь даже для вонючего нью-йоркского гризли. Жаль, эта фифа не знает, что я ветеран Вьетнама.

— По-моему, ей совершенно наплевать, кто ты.

— Зато мы кое-что выяснили. Когда дверь открывается, нужно быстрее ввалиться, даже если заедешь кому-нибудь в задницу. В Нью-Йорке у них так.

Саванна поднялась на кафедру, когда зал был почти полон. Публике ее представил бородатый надменный дядька в пончо, берете и сандалиях с кожаными шнурками. В программке вечера я прочел, что он является ведущей фигурой Нью-Йоркской школы[20]и ведет курс под названием «Поэзия, революция и оргазм» в Хантеровском колледже[21]. Я уже готов был возненавидеть его, но после первых же услышанных слов изменил свое мнение. Этот человек искренне и с большой теплотой стал говорить о Саванне, о ее детстве, прошедшем на прибрежном острове, об отце, зарабатывавшем на жизнь ловлей креветок. Нашу маму он назвал «красавицей с гор», деда, который работал парикмахером и подрабатывал, продавая экземпляры Библии, — «семейным тигром». Про бабушку он сказал, что она часто навещала кладбище Коллетона и произносила монологи перед могилами родственников. Затем дядька в пончо воздал хвалу творчеству Саванны: страстному лиризму ее гимнов, посвященных природе, виртуозности ее поэтического языка, умению возвысить женское начало. Он выразил удивление, что в женщине, выросшей в провинциальной среде американского Юга, существует столько граней и дарований. Завершив свою речь, знаток революции и оргазма уступил место Саванне.

Зал отреагировал вежливыми сдержанными аплодисментами, если не считать восторженного рева и топота моего братца Люка. Саванна была подобна пламени, вспыхнувшему в сумраке церкви: светловолосая, робкая и почти бестелесная. Свои непокорные локоны она зачесала назад, но они все равно вздымались роскошными волнами в такт движению.

Я всегда любил слушать голос сестры. Ясный, легкий, лишенный «пряных» интонаций, напоминающий звон колокольчиков над зеленым городом. Ее голос — это весна и цветение, это отрицание метелей, мрака и зимы. Саванна отчетливо произносила каждое слово, будто пробуя его на вкус. Интонации ее стихов были благоухающим садом, очень личным, предназначенным только для нее.

Но поначалу сестру не было слышно. Я понимал: она взволнована и где-то даже напугана вниманием аудитории. Постепенно Саванна обретала власть над языком и над своим творчеством; ее голос поднимался, креп и становился уверенней. В итоге Саванна Винго взяла аудиторию штурмом, аудиторию Уэст-Виллиджа — этих перекормленных культурой, пресыщенных, по-ньюйоркски равнодушных людей. Я знал все ее стихи наизусть, и мои губы двигались в одном ритме с губами Саванны. Вместе с ней я проговаривал истории из нашей жизни и ощущал сверхъестественную силу поэзии, приковавшую внимание толпы. Голос сестры поднимался к бывшему клиросу, вырывался за пределы церкви, летел к расцвеченному огнями Эмпайр-стейт-билдингу и еще выше — к звездам, сверкавшим над Гудзоном. Голос Саванны переносил нас в низины Южной Каролины, где она родилась, чтобы познать горе и печаль, где ее стихи вырастали в темноте, словно острые ветви кораллов, и ждали рождения поэтессы, ждали этого вечера, затаенного дыхания зрителей, слушающих, как она читает написанное сердцем, одновременно поющим и истекающим кровью.