Аромагия - Анна Орлова

В нервном трепетании его пальцев, в дрожании кадыка читалось почти экстатическое чувство.

Я невольно фыркнула, на мгновение забыв о своем прискорбном положении. Не переношу декаданс! Решительно не понимаю прелести тлена и угасания. Глупо, как слова кухарки, что подгоревший пирог даже вкуснее. В жизни столько прекрасного, что стремиться к смерти нелепо!

— Вы все равно никуда не денетесь! — совершенно сумасшедшая улыбка перекосила его лицо, и я вздрогнула, уставившись на него с ужасом. Он продолжил, рассматривая меня, будто безделушку в лавке: — Это же настоящее искусство — убивать! В каждом случае нужен свой подход. Где-то нужен нож, где-то шелковый шнурок или магия…

Фотограф разговаривал сам с собой, как будто я была всего лишь частью интерьера. И от исходящего от него запаха какой-то химии и разложения меня едва не вывернуло.

— Ладно, пора начинать! — любовно глядя на меня, он откуда-то вынул тесак.

У меня не выдержали нервы.

— Помогите! Помогите! — завопила я, понимая, что это бесполезно. Едва ли слуги придут мне на помощь, а с улицы просто не услышат. — Кто-нибудь, помогите!

— Не смейте кричать, слышите! — истерично велел фотограф, схватив меня за горло.

Я смотрела в глаза своей смерти, и сознание корчилось от ужаса, видя дикий блеск этих глаз. Дурочка, какая же я самонадеянная дурочка! Боги, милосердные мои боги, неужели все закончится вот так?

«Валериан…» — подумала я, жалея, что не успела попрощаться с сыном…

Неподалеку раздался грохот, словно кто-то мчался, отшвыривая с пути мешающие предметы. Мгновение, и за спиной господина Гюннара распахнулась дверь. Он повернулся на шум, выпуская меня.

«Утер!» — хотела сказать я, но истерзанное горло не повиновалось. Надо думать, он решил, что меня слишком долго нет, что-то заподозрил и решил проверить…

Разъяренный ординарец молча бросился на моего обидчика.

Забившись в кресло, я наблюдала за дракой, забывая дышать. На стороне господина Гюннара было оружие, зато Утер превосходил его умением…

Ловкое движение фотографа, и из руки ординарца хлынула кровь. Я закусила губы, пытаясь удержать крик — боялась хоть на мгновение отвлечь своего спасителя.

Несмотря на рану, Утер не собирался отступать. Он удвоил усилия и наконец выхватил из руки сумасшедшего нож.

— Мразь! — выдохнул Утер, с силой ударяя его рукоятью в висок.

Фотограф без звука осел на пол.

По щекам моим покатились слезы, а дрожащие губы улыбались. Подозреваю, выглядела я в тот момент жалко, но мне было все равно. Ординарец разрезал связывающие меня веревки и осторожно поставил на ноги. Рыдая, я прижалась к нему, цепляясь за него, как утопающий хватается за спасательный круг.

— Будет, будет, — приговаривал Утер, неловко гладя мои волосы.

— Я хотела… а он… — хрипло и сбивчиво бормотала я.

Ординарец поморщился и осторожно отодвинул руку.

— Вы же ранены! — спохватилась я, торопливо вытирая щеки. — Простите меня. Вам нужна помощь.

— Потом! — отстранился Утер. — Леденцы…

— Да, — спохватилась я. — А… Он?

Ординарец пожал плечами. Вдвоем мы кое-как связали сумасшедшего и, поддерживая друг друга, выбрались наружу.

В доме уже сновали сыщики, и увидев их, я окончательно поверила в чудесное спасение. Впоследствии выяснилось, что Утеру не понравился мой визит к постороннему мужчине, так что он потихоньку пробрался в дом через окно и услышал мои крики. Как тут не порадоваться столь трепетному отношению ординарца к чести командира?

Словом, опасного безумца ждала лечебница, убитых девушек — достойное погребение, Утера — доктор, инспектора — похвала начальства, а мне предстоял нагоняй от драгоценного супруга.

Меня доставили домой в полицейской двуколке. Наверное, стоит принять чего-нибудь успокоительного после всех треволнений сегодняшнего дня. Пожалуй, валериана с пустырником подойдут…

Дверь распахнулась, и на пороге показалась Сольвейг. Она смерила подозрительным взглядом меня, осторожно поддерживаемую под локотки бравыми констеблями. Воображаю, как я выглядела: простоволосая, растрепанная, с покрасневшим от слез лицом и в сопровождении полиции!

— Явились! — буркнула Сольвейг не очень-то приветливо и припечатала: — От дурной головы и ногам покоя нет!

Я усмехнулась: неплохое напутствие. Хорошо хоть не эпитафия…

В тот вечер я возилась с травами в «Уртехюс». Ингольв все еще злился, так что я старалась поменьше времени проводить дома. Муж долго меня отчитывал, узнав об истории с фотографом.

В памяти всплыло перекошенное лицо Ингольва.

— Ты что, совсем ничего не соображаешь?! — горячился он. — Какого… тебя понесло в его дом? Ты хоть понимаешь, что скажут люди?

По его мнению, моя вульгарная манера совать нос не в свое дело компрометировала уважаемого полковника.

— Тогда господин Гюннар продолжил бы убивать девушек, а не оказался бы в тюрьме! — не выдержала я.

— Так ты еще и споришь?! — взвился муж, угрожающе нависая надо мной.

Ингольв весьма болезненно относился ко всему, что могло бросить тень на его положение. Надо признать, для этого у него имелись причины. Когда мы поженились, Ингольв был в звании лейтенанта, и без меня он вряд ли достиг бы нынешнего положения. И он никогда не сможет этого забыть…

Словом, неделю назад мы поссорились.

Некрасивые подробности не шли из головы: искаженный злостью рот мужа, обидные слова. Если бы память о приятных моментах была столь же крепкой! Но невесомое благоухание яблоневых лепестков испаряется из мыслей так же быстро, как увядают цветы, а вот горькие плоды болезненных воспоминаний хранятся годами…

Позабыв о греющихся на плите ингредиентах, я сидела, подперев голову рукой, и смотрела в окно. На стеклянной поверхности дрожали и танцевали тени, и, как в зеркале, проступали какие-то образы, которые тут же смывал ливень.

Так одиноко… Если закрыть глаза, то можно представить, что это не дождь стучит, а почтальон, который принес долгожданное письмо. Глупо, ведь Ингольв не позволил мне вести переписку с родными и друзьями.

Я словно вновь слышала резкий тон новоиспеченного мужа: «Запомни, теперь твое место рядом со мной! Не хочу, чтобы родственники настраивали тебя против меня! Так что не смей им писать, я запрещаю».

И свой собственный, растерянный и оттого по-девчоночьи тонкий голосок: «Любимый, но ведь это моя семья!»

«Теперь твоя семья — я», — отрезал тогда Ингольв…

В такие ненастные вечера кажется, что я одна во всем мире, и горло стискивает от безысходности. Тоска пахнет пылью, прибитой дождем…