А еще я танцую - Жан-Клод Мурлева

За эти два сумасшедших года я, дорогая Аделина, задумал и написал роман, принесший мне Гонкуровскую премию. Вы и вообразить себе не можете, в каких условиях я его сочинял и как мне приходилось изворачиваться, чтобы найти себе место для работы. Я писал его в поездах, в гостиничных номерах, но главным образом (поскольку мой кабинет превратили в спальню) — на кухонном столе, под кухонным столом, лежа в постели, сидя в постели, в прачечной (часто), в ванной, а в теплые дни — забравшись на дерево или в стоявшую в гараже машину, или спрятавшись за поленницей дров, или пристроившись возле мусорного бака. Клянусь вам: я написал не одну главу в туалете, законопатив уши берушами, а сверху для надежности нацепив наушники от плеера. Я ел с этим романом, спал с ним, готовил с ним еду и ходил по магазинам. Два года вдохновенных трудов. Вера читала рукопись, хвалила и давала советы. Черт возьми, я заслужил эту премию! Мы ее заслужили!

Кстати, помнится, в одном из писем вы предсказали мне нобелевку. Откуда у вас подобные мысли? Вот уж я посмеялся. Только представьте себе на минуту: 1929 год — Томас Манн; 1954-й — Эрнест Хемингуэй; 1970-й — Александр Солженицын; 2014-й — Пьер-Мари Сотто. Найдите в списке лишнего.

Нет уж, хватит с меня и Гонкура, тем более что слава вовсе не ударила мне в голову. Мне уже было 53 года, и, чтобы лишить меня ориентиров, потребовалось бы что-нибудь покруче. Когда схлынуло первоначальное возбуждение, о котором я вам при случае как-нибудь расскажу, — поверьте, эта история стоит пакета попкорна (у меня такое впечатление, что я уже не меньше трех раз обещал вам при случае о чем-то рассказать; похоже, это превращается в привычку), — так вот, едва схлынуло возбуждение, как передо мной снова встал вопрос, неизменно возникающий после выхода каждого очередного романа: ну хорошо, мальчик мой (я часто мысленно называю себя мальчиком), а что же дальше? Иначе говоря, для меня ничего не изменилось.

Жизнь продолжалась. Дети подросли и один за другим уехали учиться. В сентябре 2004-го Лора перебралась в Лион. Это не прошло незамеченным — в доме она играла роль всеобщей старшей сестры. Годом позже, в 2005-м, нас покинула Глория (старшая дочь Веры), она тоже уехала в Лион. Таким образом, обе старшие девочки сделали нам ручкой.

Следующей осенью Матео (старший из сыновей Веры) поступил на учебу в Баланс и стал приезжать домой только на выходные. Тут настала небольшая передышка — статус-кво закрепился на два года, до осени 2008-го, когда нас постиг тройной удар: мы одновременно лишились моих дочек-близняшек и младшего сына Веры Диего.

С нами оставался только мой младший, Джон, которого Вера очень любила. Дом вдруг словно увеличился в размерах — можете мне поверить, я знаю, о чем говорю. И вот, когда осенью 2009-го Джон тоже уехал в училище по производству струнных инструментов, в Вогезы, то есть, с нашей точки зрения, почти на Аляску, для Веры это стало тяжким испытанием — куда более тяжким, чем для меня.

Ну что ж, мы просто чаще включали музыку, пытаясь обмануть тишину дома, и выбирались на люди.

Но только Вера изменилась. Она принялась…

(Только что приехал домой и спешу вернуться к своему рассказу, прерванному в пятницу. Начал я его утром за ресторанным столиком, глядя за окно, на падающий снег, и продолжил вечером, сидя на двухъярусной кровати, которую делю с пятилетним внуком (сыном Лоры): я сплю наверху, он — внизу. («Деда, ты чего там делаешь?» — «Пишу письмо». — «Кому?» — «Одной тете». — «А скоро ты свет выключишь?» — «Ладно, выключаю». — «Спокойной ночи, дедуль». — «Спокойной ночи, мой хороший».)

Той осенью Вера изменилась, и зима ничего не исправила. Нет, вела она себя по-прежнему и была такой, как всегда: внимательной, доброй, нежной и непредсказуемой. Но — и это особенно чувствовалось по вечерам — что-то пошло не так. На нее словно падала какая-то пелена. Не знаю, как лучше выразить то, что с ней происходило: на нее — на ее тело, лицо и душу — словно и в самом деле опускалась пелена. Меня так и подмывало ухватить ее двумя пальцами и сдернуть, но я не сумел. Мы лежали рядом в нашей постели. Она брала меня за руку, клала ее себе на грудь, закрывала глаза и шептала: «Поговори со мной».

И я говорил. О чем, ей было более или менее все равно. Наверное, просто хотелось слышать звук любимого голоса. Я вперемешку делился воспоминаниями детства и юности. Если рассказ выходил смешным, она растягивала губы, благодаря меня за усилия. Иногда она легонько сжимала мою ладонь, и тогда я замолкал.

Когда у нас бывали гости, она превращалась в почти прежнюю Веру. Но стоило нам остаться вдвоем, ее опять окутывала пелена. «Поговори со мной». Я думал, она заболела, но нет, она наотрез отказалась обращаться к врачам, включая психотерапевта. А если Вера не желала чего-то делать, заставлять ее было бесполезно.

Летом в доме снова настала привычная суматоха. За столом нас собиралось от восьми до двадцати четырех (иногда) человек. Мне казалось, у нас в бассейне постоянно кто-то плещется. Ах да. В денежном выражении Гонкуровская премия носит символический характер (и составляет десять евро), но после ее присуждения продажи книги, удостоенной награды, пошли вверх, и в 2007 году мы вырыли у себя во дворе просторный бассейн. Мне еще долго не верилось, что он мой. На протяжении нескольких месяцев мне все снилось, что вот я лежу на краю бассейна, а тут приходит некто и велит убираться вон. Я в ответ бормочу, что это мой бассейн, следовательно, я имею полное право оставаться в нем после закрытия, и вообще, он у меня никогда не закрывается, но мой голос никогда не поднимался выше шепота, и главное, я сам начинал сомневаться — а в самом ли деле этот бассейн принадлежит мне. Одним словом, лето промелькнуло в веселой суете. Потом наступила осень. Мы снова остались вдвоем. В опустевших комнатах снова поселилась тишина, и вернулась пелена. Вера опять прижимала к своей груди мою руку. «Поговори со мной».

В четверг 28 октября 2010 года я уехал в Лион, где читал лекцию в университете и проводил очередную автограф-сессию в книжном магазине. Как обычно, утром я вызвал такси (машина у нас была всего одна, и я всегда оставлял ее Вере), добрался до вокзала Баланса, а там сел на поезд. Пообедал с лионскими книготорговцами в ресторанчике в Старом городе, днем прочитал студентам свою лекцию, а потом примерно до семи вечера подписывал в магазине книги. Меня приглашали на ужин, но я спешил вернуться домой, поэтому сел в поезд, доставивший меня до Баланса, и на такси доехал до дома. Часы показывали четверть десятого. Я расплатился с таксистом, и он укатил. Наша машина стояла на своем обычном месте. В окнах горел свет; дверь не была заперта на ключ. Я вошел и позвал Веру. Ни в гостиной, ни в спальне, ни в других комнатах ее не оказалось. В доме было чисто. Она не оставила ни письма, ни даже коротенькой записки. Больше я ее не видел.

Возможно, когда-нибудь я расскажу вам, что было дальше. Сейчас у меня нет на это сил. Я до сих пор не оправился от удара. Именно об этом я пытался сказать вам в одном из своих первых писем, когда упоминал о включенной кнопке. Стоит мне подумать о Вере или упомянуть о ней, как во мне происходит какая-то автоматическая реакция: в голосе появляется дрожь, и я вижу, как увлажняются глаза моих собеседников. Вот такие дела… (позволю себе одно многоточие).