Юби: роман - Наум Ним

Некоторое время помолчали – подумали да поприкидывали странную информацию ко всему ранее известному…

– Брехня, – не согласился Генка из седьмого. – Кабы так, то нихто бы анашу не курил и водяру не пил. Все бы друг дружку душили по-разному и кайфовали… Дешевче же…

– Не веришь? – взвился Махан сразу в пену и в небеса. – Значит, ты мне не веришь? – продолжал он себя заводить, лихорадочно отыскивая выход. – Тогда давай я тебе наглядно покажу. Слабо?..

Как много гадостей происходит в нашей жизни «на слабо». Ну разве вслух не кричим как Махан – слабо! слабо! – но схватка амбиций (не уступить-доказать-ущучить) та же.

Пожалуй, именно так мы всего больше и душим друг друга – и не по чуть-чуть, а до посинения, причем безо всякого кайфа.

Кому «не слабо» признаться в том, что ему «слабо»?

Генка лег на землю, Махан сел ему на грудь и приладился душить. Сначала Генка хихикал и подрыгивал (щекотно ведь), потом задергался, засучил ногами… Махан входил во вкус, а Генка дергался все сильней и сильней, а потом затих. Махан вытер пот, оставаясь сидеть верхом на Генке.

– Может, хватит ему кайфовать? – спросил Маханова одноклассник Вовка Муравей.

– Как скажешь, – согласился Махан и вмазал Генке две звонких оплеухи – справа налево и слева направо.

Никакого эффекта.

Муравей ахнул.

В общем, если бы испуганный Угуч не побежал за Данькой, еще когда Генке было только щекотно, если бы не примчал Даньку, а тот не взялся сразу же колдовать над Генкой, – всем сынам разведчиков очень крупно бы не поздоровилось: упекли бы их в дурку до скончания времен (кроме Генки, конечно), а как тяжко было бы после этого их отцам во враждебной Америке – можно только догадываться…

– Ну, поймал кайф? – первым делом спросил Махан вернувшегося жить дальше Генку.

Тот держался за горло и молчал.

Даньке не требовалось подобными безобразиями удерживать внимание приятелей.

* * *

Несколько дней назад, 13-го мая, на Радоницу, когда отсталые люди, слегка отдохнув от недавней Пасхи, опять начинают верить в Бога и почитать померших, Махан и Данька наглядно продемонстрировали, какими разными путями они достигают своих целей, даже если эти цели практически одинаковы. Махан с самыми верными адъютантами из клуба сынов чекистов полдня таился за могилками поселкового кладбища. Кладбище это весьма удачно раскинулось в лесу за интернатовской оградой, приучая школьников к быстротечности всего, в том числе и неприятностей, и утешая посельчан, пришедших навестить родные могилки, тем, что и кроме смерти в жизни нашей полным-полно всякого «не дай бог».

Вперегонки с Маханом таились и поселковые пацаны. Все они ожидали, когда захмелевший люд покинет родных покойничков, оставляя малолетним налетчикам по яйцу, куску уже подсохшего с Пасхи кулича и рюмке самогона на каждой могилке. В то же самое время Данька верхом на Угуче и в сопровождении вечно затерханного пятиклашки по прозвищу Ушастый молча прошли вдоль могил, приостанавливаясь перед фотографиями померших поселян. Им и говорить ничего не приходилось: хорошо пьяные родичи покойных вперебой совали в сумку на Угучевом плече куличи, яйца и всякую вкусную снедь. Ушастый только успевал оттаскивать полную суму в заросли и заново появляться с пустой. Самогона им, конечно, не наливали, но потом, когда Махан (как и его соперники) с трудом осиливали третью-четвертую могилку, давясь куличом и не в силах уже на дух слышать запах самогона, Данька неспешно и деловито сливал стаканчики в заранее припасенный пятилитровый бидон – один за другим. Завуч Раиса Николаевна еще с неделю бросалась с жальбой ко всякому согласному наново послушать: «Зусим новый бидон… Муха еще не долблась… Намедни купила – ажно рупь пятнадцать… Помыла и опрокинула на забор, каб сохнул, и на минуточку всего отвярнулась – на секундочку одну – нету… Я точно говорю, это нездарма: сначала Чернобыль этот, потом бидон… Это какая-то специальная банда вредителей…»

Завучев бидон, полнехонький самогоном, Данька чуть ли не на следующий день продал директору поселковой бани, выцепив того из бесконечной очереди в винный отдел продмага. Данька понимал, что этот мелкотный начальник ничего плохого ему не сделает – вокруг ведь сплошная борьба за трезвость, и самогон покупать очень неправильно… Махан, прознав про всю эту операцию, только завистливо протянул: «Во жиды-ы-ы!.. Во дают!» Ну а собранной Данькой пасхальной едой вся школа лакомилась дней пять – сам-то он ел дома, и для него эта операция была вполне бескорыстным приключением.

К слову сказать, завуч, надоевшая всем со своим бидоном, хоть и пальцем в небо, но случайно попала рядом. Была банда. Разумеется, к Чернобылю она никакого отношения не имела – работала исключительно по школе и поселковым дворам. Организовал эту мобильную группу неугомонный Данька, но как бы он ее обтекаемо и романтично ни называл, была это самая настоящая банда и промышляла она воровством, правда мелким.

Доведавшись, в конце концов, про Данькину шайку, Махан с неизменным «Подумаешь!» взялся сам за ремесло благородного разбойника, но был выловлен в учительской в первом же своем налете. Когда уже стало очевидно, что его вот-вот заметят, Махан даже зажмурился. В страшных снах эта уловка иногда помогала: ты не видишь и, стало быть, тебя могут не увидеть. Здесь не помогло. Поимщики сначала обрадовались – появилось объяснение всем мелким пропажам, но Махан так искренне наплел про двойку в журнале, которую он хотел стереть – так это было нелепо, никто не стал бы так нелепо врать, так чисты были его набухшие слезами глаза и так пусты его карманы (Махан попросту не успел), что легче было ему поверить. Отпустили почти без последствий – подумаешь, учительскую вымыть… и коридор… и сортир…

После неудачного опыта самостоятельного хищения чужой собственности Махан вступил в Данькину банду и радостно подхватывался исполнять дотошные Данькины планы по очередному набегу…

А вы думали, что подростки – это такие ангелочки?..

* * *

Воровать у взрослых – не грех. Это как воровать у угнетателей. Это не воровство даже, а восстановление справедливости. Исключения составляют те места, где ты свой – твой дом или где тебя приняли и привечают. Там воровать – это крысятничать. Так одинаково понимали и детдомовский Махан, и домашний Данька.

Они вообще были во многом похожи ухватками и более всего – вечной неугомонностью. Угуч даже на полном серьезе предполагал, что они потерянные во младенчестве родные братья и сами не знают про это. Но Угуч и не собирался их просвещать, потому что тогда вместо него при Даньке будет жить Махан, а этого Угучу совсем не хочется…

Главное, чтобы другие не догадались про то, о чем знает Угуч. Учителя вот тоже почти одинаково ненавидят Даньку и Махана. Правда, за разное: Махан вызывал дикое раздражение своими кривляниями и гримасами, а Данька вдруг ни с чего особенного начинал спорить, доказывать свою правоту, и не было никакой возможности поставить его на место.