Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Хотя мне это больше и не нужно – недуг забрал мою плоть, мои пышные телеса, округлые крепкие бедра и небольшой животик, созданный для того, чтобы вынашивать детей, – я настояла на том, чтобы Пирто достала из сундука, стоявшего у изножья моей кровати, расшитый чудесными ярко-желтыми лютиками корсет и туго-натуго зашнуровала его, хоть это и причиняло невыносимую боль моим ребрам и спине. Боль играет на моих позвонках, словно музыкант – на клавишах вирджинала[9] из слоновой кости, но мне все равно: сегодня я хочу выглядеть безупречно. Хочу выглядеть как настоящая леди Дадли, жена Роберта.

Затем идут нижние юбки, накрахмаленные и шелестящие, – я хочу, чтобы они колыхались, как волны, и шуршали при ходьбе. Хочу, чтобы бедра мои вновь обрели пышные, женственные очертания, хотя и понимаю, что это будет всего лишь иллюзией. А теперь платье – гладкий атлас цвета отполированной до зеркального блеска древесины, украшенный оборками, вышитыми золотом, и зелеными и золотыми же листьями дуба и янтарными желудями, изображенными на гербе моего дражайшего супруга.

Хотя всем известно, что герб сей появился на свет благодаря игре слов – в переводе с латыни имя моего мужа означает «дуб», – я знаю иную, более личную и сокровенную историю. Возможно, Роберт уже и сам забыл, но я отлично помню тот день, когда мы стояли под моросящим дождем, прижавшись друг к другу и зябко кутаясь в плащи, под могучим дубом, глядя на старинные развалины Сайдерстоуна, не пережившего отчаянных времен и преданного забвению, потому как слишком дорого и накладно было содержать его, засевать и вспахивать его земли, поросшие чертополохом и превратившиеся в пастбище для овец со свалявшейся от сырости шерстью. Роберт пообещал мне тогда, что, женившись на мне, станет для меня таким же могучим дубом, будет беречь меня от невзгод и защищать меня до конца своих дней, и детей у нас будет столько же, сколько желудей на этом мощном древе. Сайдерстоун возродится, клялся в тот день он, и поместье станет процветать, как никогда прежде. Он удвоит – нет, учетверит! – поголовье нашего стада, и мы станем разводить и объезжать лошадей, благодаря чему прославимся на всю страну и даже за рубежом. И, самое главное, в коридорах Сайдерстоуна зазвенит счастливый смех наших детей. В семье моего мужа было тринадцать детей, правда, пятеро из них умерли, не прожив на белом свете и десяти лет. Мы набрали тогда целую горсть желудей, мечтая о том, что Господь действительно пошлет нам столько же малышей. Мы грезили о большой семье. «Чем больше в доме детей, тем больше счастья», – с улыбкой соглашались мы друг с другом. Торжественно подняв руку, там, в Сайдерстоуне, он поклялся, что мы посадим целую дубовую аллею, которая будет вести к нашему дому, и станем сажать новое деревце каждый раз, когда внутри меня будет зарождаться новая жизнь, а затем будем приводить к деревьям наших детей и показывать каждому из них то самое, особенное, что мы посадили в тот день, когда узнали о его появлении на свет. До чего же чудесная, прекрасная, светлая мечта!

Но не все мечты сбываются, и эта клятва стала лишь одним из тех многих обещаний, что он не сдержал. У нас так и не появилось ни одного ребенка, мы так и не обустроили детскую в нашем доме. Позабыта была и аллея с дубами. Сайдерстоун по-прежнему лежал в руинах, овцы все так же жевали чертополох, а на их шерсти появлялись бесчисленные колтуны, но теперь все наше имение отошло кому-то другому. Роберт продал его – чтобы оплатить свои долги в игорном доме и роскошные подарки для королевы, в руки которой полностью и до конца вверил свое будущее – ведь одним только мановением руки она могла сделать его нищим или, напротив, возвысить. Да какой из него «могучий дуб», он ни секунды не защищал меня, не берег от невзгод! Это – нечестно! Если Роберт мог позволить себе увешивать волосы королевы бриллиантами, значит, ему вполне было по карману и обеспечить меня крышей над головой, ведь это так просто – и мне не пришлось бы доживать свои дни вечной гостьей в чужих домах, я бы стала наконец гордой хранительницей собственного очага. Точно так же он позабыл и о моей защите – даже в диких лесах Англии до меня доходили различные слухи. Развод, отравление, убийство, безумие, прелюбодеяние! От меня не укрывалась ни одна сплетня. Мой отец перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что его дочь очутилась в центре столь невероятного и постыдного скандала и имя ее порочат в каждой пивной по всей Англии так, словно речь идет о какой-то падшей женщине.

Я вхожу в комнату, где царит полумрак, и сажусь на кровать, которую бесконечно добрая Пирто заботливо застелила свежими, наглаженными простынями, пока я нежилась в ванне. Мимолетная грустная улыбка блуждает по моему лицу, когда я нежно провожу ладонью по ярко-зеленому и золотому парчовому покрывалу, расшитому яблоками и цветами и украшенному золотыми же кружевными оборками. Яблоки напоминают мне о счастливых днях моего детства, проведенного в Сайдерстоуне, еще до того, как поместье опустело и мы уехали, напоминают о долгом, но захватывающем переезде в роскошный дом моей мачехи, Стэнфилд-холл. Я обожаю яблоки, мне нравится в них абсолютно все – цвет, запах, вкус, а в особенности тот сочный хруст, что раздается, когда кусаешь спелый плод, сладкий, словно пирожное или конфета.

Пирто опускается рядом со мной на колени, чтобы натянуть на мои ноги чулки и обуть меня – сначала она завязывает атласные подвязки изящным бантом чуть пониже колен, а затем помогает мне надеть изысканные домашние туфли из коричневого бархата, расшитые янтарными и золотыми бусинками. Я обожаю расхаживать повсюду босиком. Мне нравится чувствовать босыми ногами свежесть травы, твердость дерева или камня, холодных или же нагретых жарким полуденным солнцем. Роберт раньше часто присылал мне бархатные и атласные туфли, бывало, по дюжине зараз или даже больше, высказывая таким образом негласное свое неодобрение, но меня это никогда не останавливало – ради Роберта я пожертвовала гораздо большим.

Пирто хочет заняться моими волосами, но я останавливаю ее:

– Нет, от шпилек у меня болит голова, оставь волосы распущенными.

Это – единственная поблажка, которую я себе позволяю, ведь благовоспитанные замужние дамы всегда собирают волосы в высокие прически, и лишь девицам дозволено ходить с расплескавшимися по плечам локонами. Но меня все равно никто не увидит, хоть Пирто и убеждена по-прежнему, что я собираюсь выйти на прогулку сегодня, посетить церковную службу, а затем – ярмарку.

Иногда мне бывает очень тяжело играть во все эти глупые шарады. Я люблю Пирто, но все же я – ее госпожа, а она – моя служанка, так что не мне должно утешать ее, а наоборот. Я ведь могла бы обойтись сегодня без всех этих скучных приготовлений, надеть ночную рубашку и просто остаться в постели, позабыв о корсете, жестких шуршащих юбках и платье, всех этих подвязках, чулках и туфлях, без которых не мнит своего существования ни одна благовоспитанная леди, но по причинам, мне и самой не до конца понятным, мне отчего-то важно выглядеть сегодня как прежде, а не слоняться бесцельно по дому, подобно наложнице турецкого султана.

– Как скажешь, голубка моя, – соглашается Пирто и надевает мне на голову расшитый золотом атласный чепец, так идущий к моему платью, завязывает ленты и осторожно закрепляет его парой булавок, стараясь не причинить мне боли.