В последнюю очередь - Анатолий Степанов

― Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем, как встретиться с тобой, со мной советовалось.

― Вот всегда так, Иван Павлович, ― обиженно закончил Саша, ― из меня дурачка делаете...

― А ты?

― Что я?

― Сейчас кто из меня хотел дурака сделать?

― Так я же по службе.

― Что же это за служба такая, старших обманывать?

― Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, ― тихо и с тоской признался Саша.

― Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.

― А что мне, отказываться надо было? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке ― свой. Сами небось не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче...

― По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.

― Я знаю, Иван Павлович.

― Ну и как дела?

― Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.

― А начальство что говорит?

― Не общаюсь пока.

― Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка!

― Так ведут же все время, Иван Павлович!

― Ну-ка расскажи подробнее.

― Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.

― Ясно. Тогда давай чай пить.

Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку, Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал:

― Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки ― будет двойным горем.

― Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

― А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?

― Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.

― Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

― Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

― Другого от тебя не ждал, ― заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: ― Когда демобилизоваться собираешься?

― В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

― Понятно. Альку чай пить позовем?

― Я с ним в ссоре.

― Ну а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово ― по-московски ― гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович, глянул на часы:

― Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:

― Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он ― хороший человек?

― Да, сынок, ― небрежно ответил Иван Павлович. ― Вы тут разбирайтесь, а я ― в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

― Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку, Саша нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

― Так будет с каждым, кто унижает достоинства человека подлыми ударами по заднице!

― Большой же ты мерзавец, ― жалобно сказал Саша. ― Как тебе это удалось?

― Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей. ― Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. ― Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

― Хулиган, несчастный, ― констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

― Ты сильно ушибся? ― забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

― Я очень люблю тебя, Алька, ― сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

― А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. ― И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

― Присядем, что ли? ― предложил Саша, и они сели на ступеньки. Почитай стихи, Алик.

― Сейчас, ― Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу,

Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут.

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

И старческой нежности нет в ней.

Мир оградив мощью голоса, иду красивый,

Двадцатидвухлетний.

Хотите, буду от мяса бешеный,