Диалог пятого среди трех из квартета - Максим Чиров

истины, собственной речи и немоты единичного, предстает открытым местом несовпадений. И если существует бессознательное, то исключительно в качестве конфигураций подобного несоответствия, вытесненного на уровне речи, но активного на уровне бытия. Не коллективное бессознательное и не индивидуальное, а материальное, ибо «материя» является именем самой непрозрачности существующего в силу его неадекватности себе. Еще одно знаменитое высказывание «Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю» выступает не более чем структурно-аналитическим прерыванием картезианского «Мыслю, следовательно, существую» через все то же «Я говорю». Оно не достигает материального бессознательного, стоящего за простотой «Я есть». Бессознательное не говорит, а молчит на изнанке языка в качестве преломления собственной речи о материальность как таковую и указания на еще более сокрытую немоту — не вещь-в-себе и не темное божество мистиков, а бездну, в которою страшатся глядеть даже боги. Молчание самого молчания. Именно в невозможной встрече языка с материей бессознательное порождает смерть в качестве своего рода антиномии чистого разума.

Ведь что еще может быть столь глубоко связанным с тревогой субъекта как не смерть, и что столь же универсально маркирует человеческое присутствие в мире? Есть бессмертные боги и не ведающие смерти объекты, а есть люди, имя которым — смертные. Слишком возвышенны, чтобы не знать о своей смертности, но слишком жалки, чтобы ее избежать. В этом срединном положении разверзается вся бездонность существования; не в боге, не в доисторическом прошлом, не в постапокалиптическом будущем, нет, — бездна зияет в смертном. Будь уверен, ты умрешь, причем с такой степенью вероятности, каковой не будет обладать ни одно другое происшествие твоей жизни. Всех и любых событий могло не быть, но смерти не быть не может. Все принадлежащее тебе можно отнять или оно вовсе могло бы у тебя не оказаться, но смерть будет именно твоей. Смерть абсолютна. Однако смерть абсолютна для меня, но не для другого, хотя только другой может быть свидетелем моей смерти, которая для него есть смерть другого, а значит смерть как факт — это всегда смерть другого, коим никто не является. Другой выступает носителем истины бытия субъектом, от которой сам субъект как говорящее бытие оторван. Для меня смерть абсолютна и непостижима, но само мое бытие, отчужденное в языке, связано с нею тесней, чем с моим о нем представлением. «Меня не было», «меня не станет» и «я есть» — в равной степени неподвластные мне факты, выражающие онтологическое условие того, что субъект никогда не заболтается настолько, чтобы стать законченным высказыванием о себе. Навсегда останется трагикомический раскол между мной и моим бытием, а значит мной и моей смертью, где я оказываюсь не с противоположной стороны разлома, а самим его зиянием. Смерти нет. Как априорное отсутствие и как антиномия разума, смерть не дает никакого факта, производя лишь амбивалентные эффекты ужаса и наслаждения, агрессивности и любви. Смерть вообще не терпит достаточных оснований. Отсутствие в присутствии раскрывает само это присутствие, или, говоря иначе, бояться смерти, значит бояться самой жизни. В качестве антиномии такого рода, смерть выступает лишь интерфейсом тревоги — понятным и скрывающим под собой полное непонимание.

В действительности же подобное зияние, до всякого представления о смерти, заключено в материальности «Я есть» как неадекватности существования. И не столь важно, свяжем ли мы зияние бытия с небытием посредством «Ничто» спекулятивного мистицизма или с помощью «Танатоса» психоанализа — необходимую для нашего существования трещину это никак не ушьет. Она останется темным и теплым местом, манящим укрыться, но из удушающих лап которого хочется во что бы то ни стало вырваться. «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет». Отсюда смертельная тоска, всегда обитающая где-то рядом с субъектом, включая моменты, когда он сам об этом не подозревает. Платон узрел в ней намек на вечность, движущую время и его истины, а с другого конца истории ту же мысль спел Леонард Коэн: «Во всем есть трещина, ведь только через неё может проникнуть свет»13. Сколь бы ни были значимы фаллические символы в истории культур и в аутопсии субъекта, напряжение его означающего воздвигнуто зиянием абсолютной раны, родовых путей, геотравмы, негативности, агрессивности, зла. Светоносный храм Аполлона в Дельфах основан на темной расщелине, источающей дурман. Тоска Платона. Жестокость де Сада. Трагический пафос Ницше. Влечение смерти.

* * *

Пустота шелушится безымянными сущностями. Они преследуют молчание ночи где-то там, за кулисами видимого и говоримого. Чешуйки несуществования, забившиеся в зазоры между бытием и небытием, безыдейная шелуха, нечто абсолютно ненужное. Аура последнего, растворяющегося в пустоте отзвука мелодии — ни нота, ни пространство, ни смысл, а нечто неуловимое, без имени и места. Или то чувство, когда повторяешь несколько раз знакомое слово, фокусируешься на его материальности, и внезапно смысл таит, оставляя безъязыкий голос. По краям этих линий расположилась дисперсия самой материальности, преломленной через объективную силу абстрактного и являющая призраков несуществования. Неорганические, в большинстве своем холодные и пассивные, не-сущности способны прорастать, если им удается пустить корни в человеческом желании. Является этот симбиоз аномалией или же напротив сама душа есть ни что иное как результат неорганического роста в органическом, но как бы то ни было, порой их связь становится неразрывной. Плоды ее творят нового человека или, возможно, монстра, чье сердце не на стороне жизни, а за абстрактной линией, в грезах несуществования — герои, друиды, святые, но также и великие разрушители, настоящие садисты.

Свести неорганический рост не-сущностей к религиозно-эзотерическому имени, будь то ангелы, духи или джины, станет еще большим косноязычием, чем попытка отождествить их с неким философским термином. Здесь требуется особое отрешенное воображение, расположившееся в зазорах несовпадения. Есть несовпадения символические, те, что неизбежно возникают между видимым и говоримым, ибо невозможно сказать всей правды. Несовпадения такого рода открывают значащую область молчания. Однако есть несовпадения иного рода, между значащим молчанием и длительностью слышимого как такового — молчание самого молчания. Отрешенному вслушиванию воображения в этот предел открываются безымянные не-сущности — не ангелы и не категории, а чистая сила абстрактного как обнаженная истина материального. Пожалуй, можно позволить себе называть их призраками, постольку поскольку они именуют несуществующее, но показывающееся, иллюзорное, но преследующее. Однако и оно весьма условно покрывает лишь ту часть безымянного, что по каким-то причинам пустила корни в желаниях людей, что научилась преследовать. В основной же своей массе не-сущности холодны и пассивны. И если разговор о первых может иметь лирический смысл в философских и художественных исследованиях, то вторые окончательно ускользают в область бессмысленного. Молчание несуществования, внемирное и нерожденное, в котором не за что зацепиться уже не только