Дело Ливенворта - Анна Кэтрин

Третий этаж, дальняя комната, первая дверь у лестницы. Что ждет меня там? Поднявшись на нижний пролет и содрогнувшись у стены библиотеки, которая моему взбудораженному воображению виделась испещренной самыми жуткими пророчествами, я медленно пошел наверх, обдумывая одновременно множество вещей, среди которых главное место занимало предостережение, произнесенное когда-то давно моей матерью: «Сын мой, помни: женщина, имеющая тайну, может быть захватывающим предметом для изучения, но никогда она не будет надежным и даже приятным спутником».

Мудрый совет, несомненно, но совершенно неприменимый к данному положению. Однако он преследовал меня, пока вид двери, к которой меня направили, не вытеснил все мысли, кроме одной: сейчас я встречусь с раздавленными горем племянницами жестоко убитого человека.

Задержавшись у порога, чтобы собраться с духом, я поднял руку, желая постучать, когда из комнаты донесся богатый, чистый голос, и я совершенно отчетливо расслышал удивительные слова: «Я не обвиняю тебя, хотя не знаю никого другого, кто хотел бы или мог бы совершить этот поступок; я обвиняю твое сердце и твою волю, во всяком случае, в душе; и ты должна это знать!»

В ужасе я отшатнулся, закрыв уши руками, но тут к моему плечу кто-то прикоснулся. Я повернулся и увидел мистера Грайса. С его спокойного, сочувствующего лица соскользнула последняя трепещущая тень мимолетного волнения. Он приложил указательный палец к губам.

– Тише, – шепнул он. – Похоже, вы не ведаете, в каком мире живете. Соберитесь. Помните, вас ждут внизу.

– Но кто… Кто это говорил?

– Это мы скоро узнаем.

Так и не взглянув на меня, хотя я взирал на него с недоумением, мистер Грайс ударом руки распахнул дверь.

В тот же миг нас озарил поток голубого света. Голубые занавеси, голубые ковры, голубые стены… Как будто открылся кусочек небесной синевы в месте, где мы не ожидали увидеть ничего, кроме темноты и мрака. Очарованный увиденным, я шагнул вперед, но тут же снова замер, захваченный и глубоко впечатленный открывшейся картиной.

Я увидел женщину удивительной красоты в обтянутом расшитым атласом кресле, которая как раз приподнялась из него, как человек, страстно произносящий обличительные слова. Светлая, хрупкая, гордая, утонченная, похожая на лилию, в плотном кремовом капоте, который местами облегал, а местами отставал от изящно вылепленной фигуры; высокое, озаренное сиянием внутренней силы чело, увенчанное локонами светлейшего из светлых оттенка; одна дрожащая рука сжимает подлокотник кресла, вторая вытянута и указывает на какой-то предмет в отдалении – весь вид ее был столь поразительным, столь исключительным, что от изумления я затаил дыхание, на миг усомнившись, живую ли женщину из плоти и крови узрел или же знаменитую пифию, вызванную к жизни из древнего предания, чтобы одним величественным жестом выразить высшую степень женского негодования.

– Мисс Мэри Ливенворт, – шепнул у меня за плечом вездесущий голос.

Ах! Мэри Ливенворт! Какое облегчение принесло это имя. Значит, это прекрасное создание не было Элеонорой, которая могла зарядить пистолет, прицелиться и выстрелить из него. Повернув голову, я посмотрел в направлении, куда показывала ее поднятая рука, застывшая оттого, что ее остановили прямо во время произнесения важного, грозного откровения, и увидел… Нет, здесь мой дар описания бессилен. Портрет Элеоноры Ливенворт должен быть начертан иной рукой, не моей. Я мог бы часами живописать утонченное изящество, великолепие бледных черт, идеальность фигуры и сложения Мэри Ливенворт, которые кажутся чудом каждому, кто имеет счастье ее лицезреть, но Элеонора… С таким же успехом я мог бы писать портрет биения собственного сердца.

Притягательное, грозное, величественное, трогательное лицо ослепило меня, и лунная прелесть ее двоюродной сестры тотчас стерлась из моей памяти, я видел только Элеонору… Только Элеонору – с этого мгновения и навсегда.

Когда мой взгляд впервые упал на нее, она стояла лицом к сестре, одна рука ее покоилась на груди, вторая воинственно упиралась в небольшой стол. Однако еще до того, как внезапная острая боль, пронзившая меня при виде такой красоты, успокоилась, она повернула голову, и ее взгляд встретился с моим; лик ее преобразился, весь ужас положения выплеснулся на него, и вместо величественной женщины, готовой выслушать и разбить любые ложные обвинения, я увидел – увы! – дрожащее, тяжело дышащее человеческое существо, осознающее, что над нею уже занесен карающий меч, и не знающее, что сказать в свое оправдание.

То было преображение, достойное жалости. Тягостное откровение! Я отвернулся от нее, словно она уже созналась во всем. Но тут ее сестра, которую вид происшедшей с нею перемены, похоже, привел в себя, шагнула к нам и протянула руку со словами:

– Мистер Рэймонд? Очень любезно с вашей стороны, сэр, что вы зашли к нам. А вы? – Она повернулась к мистеру Грайсу. – Вы пришли сказать, что нас ждут внизу, не так ли?

Это был тот самый голос, который я слышал через дверь, только теперь ему был придан милый, душевный, даже почти ласковый тон.

Я бросил быстрый взгляд на мистера Грайса, чтобы проверить, какое впечатление это на него произвело. Явно сильное, ибо поклон, которым он приветствовал ее слова, был ниже обычного, а улыбка, которой он ответил на ее искренний вид, – одновременно уничижительной и обнадеживающей. Взгляд этот не коснулся ее сестры, хотя она всматривалась в его лицо с немым вопросом в глазах, более мучительным, чем любой крик. Зная мистера Грайса, я почувствовал, что не могло быть знамения более страшного и значительного, чем откровенное пренебрежение той, которая, казалось, наполнила комнату своим страхом. И, проникнувшись жалостью, я забыл, что Мэри Ливенворт что-то сказала, даже забыл о самом ее присутствии. Я отвернулся и сделал шаг в сторону ее сестры, когда меня остановила рука мистера Грайса, опустившаяся мне на плечо.

– Мисс Ливенворт говорит, – сказал он.

Одернутый таким образом, я повернулся спиной к тому, что так сильно меня интересовало, выдавив из себя некое подобие ответа, протянул стоявшему передо мною прекрасному созданию руку и повел ее к двери.

Мгновенно бледное, горделивое лицо Мэри Ливенворт смягчилось почти до улыбки – и здесь позвольте мне заметить, что в мире не было и нет другой такой женщины, которая могла бы улыбаться и не улыбаться так, как Мэри Ливенворт. Заглядывая мне в лицо с открытой, милой приязнью в глазах, она негромко промолвила:

– Вы очень добры. Я чувствую, что мне нужна поддержка, но повод такой ужасный, и моя сестра… – Тут в ее глазах промелькнула тревога. – Какая-то странная сегодня.

«Гм… – подумал я. – И где же величественная, негодующая пифия с грозным и неописуемо яростным взглядом, которую я увидел, когда вошел в комнату? Возможно ли, что она так быстро переменила настроение, чтобы отвлечь нас от наших предположений? Возможно ли, что она обманывается настолько, чтобы полагать, будто мы не придали значения тяжким обвинениям, услышанным в минуту столь важную?»

Но Элеонора Ливенворт, державшая под руку сыщика, вскоре привлекла все мое внимание. К этому времени к ней уже вернулось самообладание, однако в меньшей степени, чем к сестре. Шла она неровной походкой, и пальцы, лежавшие на руке мистера Грайса, дрожали как осиновый лист. «Господи Боже, лучше бы я никогда не переступал порог этого дома», – шепнул я себе под нос. И все же за миг до того, как это замечание было произнесено, я почувствовал некий тайный бунт против этой мысли; чувство, скажем так, радости оттого, что мне, а не кому-то другому выпало вторгнуться в их уединение, услышать то важное замечание и, признáюсь, проследовать за мистером Грайсом и дрожащей, покачивающейся фигурой Элеоноры Ливенворт вниз. Не то чтобы в душе я как-то мягче стал относиться к вине. Мир не знал еще преступления более злодейского: месть, себялюбие, ненависть, алчность еще никогда не выглядели более омерзительно, и все же… Но к чему принимать во внимание чувства, которые я испытывал тогда? Они не представляют интереса, к тому же кому под силу познать глубины собственной души или же распутать для других узел, в который переплетены тайные нити отвращения и влечения, которые всегда были и являются загадкой для себя самого? Довольно. Поддерживая женщину, близкую к обмороку, но думая только о другой, я спустился по лестнице дома Ливенворта и вновь явился пред страшным судилищем инквизиторов, дожидавшихся нас столь нетерпеливо.