Поменяться местами - Бет О'Лири

Перила! Перила нужны дряхлым старухам, которых ноги не держат. Ужас инвалидного кресла и ходунков меня еще ждет, и встречу я его с гордо поднятой головой. Но пока я проплываю бассейн двадцать раз и даже могу пробежаться трусцой, если опаздываю на автобус, потому предположение Арнольда, что я дряхлая и нуждаюсь в перилах, меня злит.

Именно поэтому Арнольд и завел этот разговор. Старый хрыч.

– Ну что же, – задорно вступает Лина, – побеседовали плодотворно, но у нас еще много дел, так что давайте закругляться. Арнольд, вы сами-то видели, что коты ели цветы?

Арнольд думает, что ответить. Лжец он ужасный – не может ничего придумать без предварительной длительной паузы.

– Нет, – признается он в конце концов. – Но я знаю, что это коты! Они вечно съедают мои цветы, стоит им распуститься.

Лина глубокомысленно кивает.

– В таком случае, Арнольд, дайте знать, когда будут доказательства. Ах да, кстати, я поживу в доме Эйлин два месяца, так что в дальнейшем иметь дело будете со мной. – Сосед несколько раз удивленно моргает. Я едва сдерживаю улыбку. Как же мастерски Лина угрожает абсолютно спокойным, даже приветливым, голосом. – Договорились, Арнольд?

– Следите за кошками! – брюзжит Арнольд напоследок и уходит к себе.

– Может, поставим забор вместо изгороди? – Лина провожает взглядом Арнольда. – Бабуль, ну ты даешь! Не знала, что ты можешь быть такой стервой.

Я открываю рот, чтобы возразить, но вместо этого лишь улыбаюсь.

– Ты отлично устроишься в Лондоне, – говорит внучка, сжимая мою руку. – А сейчас подберем идеальный наряд для твоего дебюта в качестве лондонской леди.

* * *

Я стою в коридоре дома Мэриан и обнимаю ее чересчур крепко. Бросаю взгляд в сторону гостиной: кровать Карлы исчезла, но стулья все там же, окружают теперь пустоту. Эта комната уже не станет прежней.

– Со мной все будет хорошо, не волнуйся, – отпуская меня, говорит она твердо. – Молодец, что решила съездить. Ты заслужила отдых.

В глазах у нее снова слезы. Я так давно не видела ее карих глаз ясными и без синяков. Мэриан всегда была красавицей. За ней вечно увивались мальчишки, а девочки копировали ее прическу. Глядя на нас с Уэйдом, можно было только удивляться, в кого она такая. У нее такая же золотистая кожа, как у Лины, а медовому оттенку волнистых волос позавидует любой парикмахер-колорист. Но на ее лице появились новые морщинки, уголки губ опустились вниз, а ноги в лосинах стали худые-худые. Я не хочу бросать ее на два месяца. Не могу, и все.

– Перестань! – Дочка догадалась, о чем я думаю. – Я в порядке. И Лина будет рядом! – Она улыбается, на миг становясь прежней Мэриан – озорной и решительной. – Должна признаться, я и не думала, что ты убедишь Лину остаться на целых два месяца в непосредственной близости от ее ужасной матери.

– Она не считает тебя ужасной матерью. И это была ее идея!

– Да ладно тебе…

– Говорю тебе, Лина сама предложила! – протестую я. – Но я тоже считаю, что вам на пользу провести время вместе.

Мэриан улыбается, но уже не так весело.

– Да, мам, спасибо. Когда вернешься, мы уже наверняка помиримся и все станет хорошо.

Даже в самый горестный час Мэриан остается оптимисткой. Я целую дочь в щеку. Все-таки мы приняли верное решение. Жизнь семьи Коттон забуксовала, и нам всем не помешает небольшая встряска.

Добравшись до вокзала в Дардейле, я не могу поверить глазам: доктор Петер, добрая душа, привез на школьном микроавтобусе весь наш Деревенский Дозор. От Хэмли сюда путь неблизкий, так что я очень тронута. Бетси со слезами на глазах протягивает мне записку с номером ее домашнего телефона («Вдруг у тебя не записан»). Черт возьми, зачем я бросаю родной Хэмли?! Я смотрю на доктора Петера, Базиля с британским флажком на лацкане твидового пиджака и Лину, стоящую чуть в стороне, худую и осунувшуюся, и моя решимость возвращается.

Наше решение правильное. К тому же мне почти восемьдесят – когда еще пускаться в приключения, если не сейчас?

Лина провожает меня до купе и просит попутчиков помочь мне с чемоданом в Лондоне. Мы обнимаемся на прощание, и, едва она выходит на платформу, поезд трогается.

Я машу друзьям, и вот Йоркшир уже ускользает вдаль. Поезд мчит сквозь поля в Лондон, и я чувствую внезапный прилив жизни, бодрость духа, азарт и воспрянувшую ото сна надежду.

Мама живет в доме на две семьи на Нижней улице. Ее дверь голубая с медным молоточком.

Некоторое время я стою на крыльце, но все же достаю из кармана бабушкин ключ – свой я забыла в Лондоне. Такая забывчивость, конечно, по Фрейду.

Неловко входить в дом без приглашения, но еще более странно стучаться. Хотя полтора года назад я бы открыла дверь не задумываясь.

Открываю дверь и замираю на пороге, пытаясь успокоиться.

Коридор не изменился ни капли: слабый запах чистящих средств, старый деревянный столик, плюшевый ковер, который создает ощущение, что ты идешь по дивану. Мама агент по недвижимости и всегда питала страсть к уютным домам, но этот слегка старомоден. Интерьер остался от прошлых хозяев, и теплый желто-кремовый цвет стен совсем не похож на яркие обои в доме моего детства. Этот дом был куплен ради удобства – и он был куплен для Карлы, а не для мамы. Мне до ужаса не хочется в него возвращаться. Ощущение как при внезапной встрече с бывшим парнем – очевидно, вашему прошлому нечего делать в настоящем.

Дверь гостиной. Я вздрагиваю, не в силах на нее смотреть. Отворачиваюсь и вижу на столике у лестницы огромную фотографию сестры. Мама поставила ее в день смерти Карлы, и как же я ее ненавижу – из-за нее каждый визит к маме похож на поминки. А еще Карла на ней совсем на себя не похожа – фотография с выпускного, так что она в вечернем платье и с прической. Колечко из носа она вынула, а брови проколоть еще не успела – и без этого тоже вид непривычный. Она считала, что без пирсинга ее образ не полный, и все шутила, что я ничуть не лучше с моей манией выпрямлять волосы.

Мама появляется на верхней площадке лестницы. Она в джинсах и толстовке и какая-то перевозбужденная – будто я отвлекаю ее от приготовления обеда на толпу гостей или поймала на пороге, когда ей надо бежать по делам.

– Лина, привет! – говорит она, останавливаясь у подножия лестницы.

Какая же она худая!

Вздохнув, я отвожу глаза.

– Привет, мам.

Не могу заставить себя сделать шаг навстречу, она же подходит осторожно, словно боится меня спугнуть. Для меня существуют две версии моей матери. Одна из них – нездоровая, хрупкая, на грани срыва; женщина, которая погубила мою сестру, не желая слушать о другом лечении, экспериментальных препаратах, частной терапии. А вторая мама, вырастившая меня, – вихрь медовых локонов и грандиозных идей. Импульсивная, яркая и неудержимая, и всегда – всегда! – готовая встать на мою сторону.