Второй центроид - Андрей Гвоздянский

Авгий пытался вспомнить лицо Оскольда, но вместо четкой картинки возникала лишь расплывчатая тень. Зачем он вернулся в ту квартиру? Неужели Оскольд рассказал не все, что знал? «Нельзя повторять его судьбу, нельзя», – шептал Авгий, торопливо шагая по бесконечно черному асфальту.

Воздух, тем временем, становился свежее. Число посторонних ног и движущихся механизмов стремилось к нулю. Кошачий холм промелькнул где-то сбоку – оказалось, что существует вполне себе протоптанная тропинка, ведущая прямиком к церкви. Кто все эти люди, скромно приходящие сюда? Почему же считается, что старая церковь заброшена и давно уже никому не нужна?

Наверху летали птицы. Они предпочитали гнездиться на колокольне – архитектурной доминанте окраины города: кроме церкви и нескольких хозяйственных помещений, в округе не было никаких строений. Птицы, преимущественно черные и белые, кружили над узенькими куполами, но не решались садиться, будто боясь попортить покрытие. Сельская местность разительно отличалась от городской не только пейзажем, но и звуками. Авгий явственно слышал вой ветра, пронизанный смертной тоской и безудержной волей. Руки уперлись в покосившуюся приоткрытую калитку. Он был на месте.

19. Кладбище. Вагнер

Старая деревенская церковь постепенно приближалась. В прошлый раз Авгий видел ее очертания издалека, с Кошачьего холма, и тогда она показалась ему загадочной – после резкого потепления в воздухе застоялся туман, и церковь словно плавала в нем, но при этом неведомый якорь удерживал ее на месте. Теперь же ни следа таинственности не оставалось в старом здании. Простенькая, потрепанная временем церковь оказалась открыта, и Авгий вошел внутрь, чтобы надолго раствориться там без остатка. На улице осталась только черно-белая лохматая собака, которая равнодушным взглядом осматривала окрестности и иногда слегка подвывала, но не с грустью, а с какой-то мечтательностью в голосе.

Церковь стояла на пустыре. Вокруг нее полукольцом расположились хозяйственные постройки – два одинаковых сарая, один из которых покосился больше другого, да большой амбар, закрытый на проржавевший замок. Казалось, что к этим объектам уже давно никто не подходил – тропинка, тянувшаяся туда от церкви, почти полностью заросла травой. И если бы кто задумал открыть дверь амбара, будто заиндевевшую от старости, послышался бы такой жуткий скрип и даже скрежет, что и священник в церкви содрогнулся бы от физической боли в ушах.

Пожалуй, территория старой церкви была единственным местом, где все оставалось по-прежнему. Налет времени проявлялся в каждой мелочи – в неопрятности линий построек, в тишине, придававшей каждому звуку гулкое эхо, в недовольно-неряшливом покашливании церковного сторожа Степана, страшного мужика с перепутанной бородой, нежно любимого старым псом. Чувство было взаимным: при виде собаки Степан менялся в лице. Волоски сплошной бороды как бы раздвигались, показывая растрескавшиеся губы, сложенные в мягкую улыбку, и эта улыбка тут же брала первенство над суровыми густыми бровями.

Напоминало о вечности и заброшенное кладбище, мерцавшее за прутьями выцветшей ограды. Степану нравилось там прохаживаться: если в церкви время от времени появлялись посетители, сами не понимающие, чего они желают, то кладбище позволяло достичь атмосферы абсолютной уединенности и еще при жизни почувствовать настоящий покой. Могильные камни воспринимались не как символы живших некогда людей, а как придорожные камни, покрытые мхом. Каждый из них в свое время каким-то путем попал на эту дорогу, но сегодня, в отсутствии живых свидетелей, ни один из них не в состоянии рассказать и малую часть всей истории. Только имена и даты, по которым можно определить лишь возраст.

В дальнем уголке кладбища, почти у самой границы с лесом, оставался маленький нетронутый кусочек земли. Степан часто задерживался возле него и о чем-то глубоко задумывался, попутно оглядывая верхушки сосновых деревьев. А старый пес в такие моменты неизбывно находился рядом – увлеченно нюхал землю, лизал устало опущенную руку сторожа, перебиравшую деревянные четки, или тихо лежал на дорожке, наблюдая за ползущим жуком. Вот и в этот раз Степан остановился в любимом уголке. Повернувшись к церкви спиной, он не видел, как Авгий неуверенным шагом вышел оттуда и, не оборачиваясь, побрел в сторону Кошачьего холма, за которым лежал город. Скрип ржавой калитки вывел сторожа из раздумий, и он, потрепав дряхлую собаку за ушами, тихо произнес: «Пойдем, Вагнер, пора на обед. Мы сюда еще обязательно вернемся».

20. Эпилог

Расслабленная, жилистая рука пожилого священника обычно действовала по привычке. Пальцы благоговейно коснулись лба, и несколько наполненных смыслом слов вклинилось в пространство. Никто не ответил, потому что компанией ему была пустота. Крест лежал на аналое в полной безмятежности. Лоб еще раз почувствовал прикосновение пучка пальцев пожилого священника. Аналой по-прежнему стоял на старых, потерто-коричневых ножках. Слова перестали рождаться на губах. Крест не изменился.

октябрь 2016 – декабрь 2018