Жизнь Гюго - Грэм Робб

«Вы пожертвовали ВСЕМ! Королевским достоинством! Женской деликатностью! Гордостью аристократии! Чувствами англичанок! Своим положением! Королевским сословием! Своим полом! Всем! ДАЖЕ ДОБРОДЕТЕЛЬЮ! Ради любви такого союзника!»{994}

Можно смело утверждать, что толпе, явившейся линчевать французов, не хватило сплоченности. На митинг протеста жителей острова созывала выходившая на Джерси газета «Беспристрастный» (L’Impartial). Через несколько месяцев после высылки редактор газеты получил крупную сумму денег от министерства внутренних дел Франции за «энергичную и действенную защиту интересов Франции на Джерси»{995}.

27 октября 1855 года местный констебль[40] и два чиновника постучали в дверь дома номер 3 по Марин-Террас и известили Гюго и его сыновей, что они высылаются с острова. Им давалась неделя на то, чтобы собрать вещи. Гюго заверил констебля, что у него нет желания оставаться в «стране, которая потеряла свою честь».

Разговор записывал Шарль Гюго. Судя по его записи, лицемеры-чиновники были смущены своим позорным заданием, а Гюго держался воинственно и добродетельно. Губернатор Лав, чья фамилия (буквально «Любовь») очень веселила Гюго, послал в Лондон испуганную записку: Виктор Гюго «угрожает предать указ вечности»{996}. Переводы записи Шарля появились в «Морнинг эдвертайзер» и «Дейли ньюс», а «Таймс», изменившая тональность с 1851 года, высокопарно вещала о «поэтах, философах и законодателях», которые пачкают убежище, столь великодушно предложенное им Великобританией: «Теперь все высказывания, благодаря которым их уважали и знали во всем мире, будут забыты»{997}.

Почти все беженцы уезжали в Лондон. На рассвете 31 октября Гюго и Франсуа-Виктор сели на корабль, отходивший на Гернси, остров в двух с половиной часах к северу. Гернси, подобно Джерси, сохранил некоторую степень независимости. Лил проливной дождь, дул сильный ветер. Кораблю пришлось стать на якорь, не заходя в порт Гернси. Когда сундук, в котором хранилась примерно пятая часть всех произведений Гюго, опускали в небольшую шлюпку, он упал в воду. Губернатор Лав описал отплытие Гюго в письме в министерство внутренних дел. Ему хотелось создать видимость патриотического единодушия. Когда ссыльные садились на корабль, «они кричали: “Да здравствует всемирная республика!“ – на что очевидцы отвечали: „Долой беженцев! Долой проклятых красных!“»{998}

К сожалению, мысль о том, что Гюго оказался недостаточно благодарен приютившей его стране, бытует и в наши дни, причем она распространена гораздо шире, чем в середине XIX века. Она создает ложное впечатление о тогдашних настроениях в Соединенном Королевстве и отражает гораздо более современную точку зрения на предоставление политического убежища. На самом деле все было несколько иначе. Столпы джерсийского общества подписали петицию и публиковали листовки против изгнания{999}. В Лондоне, Ньюкасле, Пейсли и Глазго устраивали митинги протеста. Происшествие получило название «джерсийский государственный переворот». Мысль, что Британия поддалась давлению Франции, глубоко потрясла общество. В нескольких газетах предсказывалось скорое падение кабинета Палмерстона.

Гюго реагировал двояко. Он был взбешен и унижен, потому что его вышвырнули с острова; но, помимо того, он разволновался из-за того, что его выдворяли уже из третьей по счету страны. Никто, видимо, не сомневался в искренности его позиции.

Через несколько лет он заметил, что сама его фамилия служит неофициальным поручением от всех угнетаемых народов мира: «Куда бы я ни направлялся на Земле, я слышу… Hu! по-французски («Но! Пошел!») и Go! («Пошел!» по-английски)»{1000}.

Молчаливая толпа сняла шляпы, когда Гюго высадился в Сент-Питер-Порт, столице Гернси. Никаких признаков враждебности он не заметил. Наоборот, изгнанников с Джерси с радостью приветствовали на соседнем острове{1001} – небольшой антагонизм между Джерси и Гернси дожил до наших дней.

Гюго остановился в отеле «Европейский» и провел несколько дней за игрой в бильярд с Франсуа-Виктором. Он радовался, снова услышав французскую речь, живописный старинный французский язык Нормандских островов: «Даже в дождь и туман прибытие на Гернси прекрасно. Вот поистине старонормандский порт, почти не англизированный… Местные власти считают нас разбойниками, – преувеличивал он, – но ведрами с водой не потушить кратер вулкана»{1002}.

Когда прибыли оставшиеся члены семьи с багажом, Гюго снял дом в элегантном квартале Отвиль по адресу: улица Отвиль, дом 20, который сейчас принадлежит квакерам. Гюго купил почтовые весы и телескоп и написал Этцелю: «Я живу в верхней части города в чайкином гнезде. Из своего окна мне виден весь архипелаг: Франция, откуда меня прогнали, и Джерси, откуда меня выслали». В мае 1856 года он переехал в дом номер 38 на той же улице – скучный, почтенный трехэтажный особняк. Четырнадцать окон в георгианском стиле выходили на улицу и в сад за домом, за которым открывался вид на море. Переняв английский обычай давать домам имена, Гюго назвал свой «Домом свободы», но позже переменил название на «Отвиль-Хаус», может быть, после того, как увидел название на другом здании{1003}. «Газетт де Гернси» признало покупку дома хорошей вестью: «Доказательство того, что великий поэт счастлив у нас и намерен остаться на Гернси».

Построенный в 1800 году, по слухам, каким-то английским пиратом, «Отвиль-Хаус» пустовал девять лет до приезда Гюго: предыдущего хозяина, приходского священника, из дома выгнало привидение{1004}. Впоследствии там поселились и другие призраки. Гюго вскоре будет вести молчаливые разговоры в постели с духами, которые поют сладкими голосами или стучат по стенам, – он решил, что они выстукивают своего рода морзянку. Но после «Марин-Террас» такое поведение духов казалось ему вполне нормальным. К 1862 году, когда Гюго превратил дом в пещеру Аладдина, которую можно лицезреть и сегодня, возможно, призракам там было уютнее, чем простым смертным.