На линии огня - Артуро Перес-Реверте

– Дай сообразить, – просит она.

Ей очень трудно сосредоточиться. Спокойно все обдумать. Телефонный кабель, вдоль которого они идут, цел и вьется меж кустов и деревьев, насколько хватает глаз. Значит, обрыв должен быть где-то дальше. Идти туда невозможно. Кроме того, жжет карман записка, которую надо передать командиру батальона Островского. Может быть, оставить кладь Розе, а самой налегке попробовать в одиночку добраться до высоты, мелькает мысль. Но становится все темней, а проход так узок – если он вообще есть, франкисты совсем рядом, а позиции республиканцев почти окружены, а может быть, и не почти, – что ничего не стоит получить пулю даже от своих.

– Да, надо возвращаться… – соглашается наконец Пато.

Розе не надо повторять дважды. Они ползут назад. Чуть подальше, возле кладбища, они оказываются на пригорке – и как на ладони: шесть или семь шагов по голой земле без единого камня или куста. Там они останавливаются. Пато приподнимается, несколько раз глубоко вздыхает и бежит первой, сгибаясь под тяжестью ранца. На последнем рывке слышит выстрел и жужжание пролетевшей мимо пули. Она не знает, кто пустил ее, свои или чужие, да теперь уже и не важно. Припав на колено, она сдвигает большим пальцем предохранитель, стреляет, передергивает затвор, стреляет снова и снова, пока ее напарница, одолев опасный участок, не падает рядом с ней, целая и невредимая.

– Вот же мрази фашистские, – еле переводя дух, говорит она.

– А может, это наши…

– Тогда – гады красные.

Обе смеются, избывая пережитый страх и напряжение. И снова ползут. Вскоре Пато, узнав местность, выкрикивает пароль, чтобы их не обстреляли свои. Еще через какое-то время они по телефону связываются со штабом. Трубку снимает подполковник Ланда собственной персоной. И приказывает им оставаться там до утра, а если проход будет по-прежнему перекрыт – возвращаться в Аринеру.

Когда Пато подходит к одному из брустверов, небо уже густо усыпано звездами. Вдали еще различима темная громада высоты. В синеватом свете гаснущих сумерек кусты и деревья без листьев кажутся театральной декорацией и будто вырезаны из жести. Со стороны кладбища, где засели франкисты, доносится голос – кто-то распевает с явным расчетом на то, что его услышат на Рамбле:

Девушка слышит шаги и чувствует чье-то приближение. Оборачивается, думая, что это Роза, но звучит голос капитана Баскуньяны.

– Вы обе, товарищ Патрисия, – и ты, и твоя подруга – проявили истинную отвагу.

– А ты и мужчинам это говоришь, товарищ капитан?

– И мужчинам тоже.

Пато отворачивается и снова смотрит за бруствер. Голос с кладбища допел куплет, и теперь там царят лишь тьма и тишина.

– Завтра попробуем еще раз.

– Боюсь, ничего не выйдет, – обескураживает ее Баскуньяна. – Франкисты просочились в бутылочное горлышко, и наши на высоте теперь отрезаны. Не попасть к ним.

– Мы не будем контратаковать?

– Какими силами? Все, что осталось от резервов, завязло в Кастельетсе. Ну а сколько у нас в наличии, ты сама видишь. Засевшие на Пепе могут еще сопротивляться.

– Думаешь, могут?

– По правде говоря, не знаю. Гамбо Лагуна – великолепный командир, люди у него стойкие, упорные и знают, за что воюют. Но они не получат ни подкрепления, ни боеприпасов. Ни воды, ни продовольствия. Уверен, будут сопротивляться, сколько смогут. Однако боюсь, мы их оставим на произвол судьбы.

– А как твои дела?

– Разве ты не знаешь?

– Нет.

– Меры взыскания, которые так хотел применить ко мне политкомиссар, пока приостановлены. И вот я здесь. И жду, когда смогу подбросить им новых мотивов.

– А что будет дальше?

Баскуньяна замолкает на несколько секунд и наконец говорит:

– Когда в Картахене начался фашистский мятеж, всех офицеров мы покидали за борт… В наших руках оказались все корабли и все гавани Средиземноморья, однако матросы даже шаландой управлять бы не смогли…

Пато ждет продолжения рассказа, но Баскуньяна больше не прибавляет к сказанному ни слова. А говорит так:

– Знаешь, во всем этом чувствуется смерть… Она еще не пришла, но мы обречены заранее.

– Мне, товарищ капитан, не нравится, когда ты так говоришь. Ты или кто другой.

– Это мой окоп. Здесь я могу говорить все, что хочу.

После этой отповеди он замолкает надолго. Потом делает какое-то резкое движение – и вновь замирает в неподвижности.

– Ты спрашиваешь, что будет дальше? Я тебе скажу что. – Он говорит так тихо, что Пато приходится напрягать слух, чтобы расслышать. – Кого можно, эвакуируют на тот берег Эбро. Прочие останутся здесь прикрывать отступление, пока сил хватит.

Пато невольно вздрагивает:

– И насколько же их хватит?

– Дня на два, не больше. Завтра или послезавтра рухнет наша оборона на востоке, а за нею и моя. Гамбо Лагуна будет держаться наверху, сколько сможет, а потом и его сомнут. А когда франкисты возьмут Аринеру, начнется беспорядочный драп. Под лозунгом «спасайся кто может».

– А что же будет с твоими солдатами? И с тобой?

Помолчав, капитан говорит и о своих. Это хорошие ребята, хоть и сильно отличаются от тех крепышей, которые обороняют Пепе: у меня здесь испуганные сопляки и отцы семейств, которые целую неделю видят, как умирают их товарищи. И сейчас им на Республику глубоко плевать.

– Поди-ка внуши им, что марксизм всесилен, потому что верен. Они жаждут только одного – чтобы кончилось все это, кто бы ни победил, и они могли разойтись до домам. Бо́льшая часть и сюда-то идти не хотела, а еще сколько-то предпочли бы воевать на той стороне.

– Дезертиры были?

– Мы стоим очень близко к кладбищу, так что ночью четверо перебежали. А сегодня еще кто-нибудь наверняка попытается. Кроме того, один дурачок, мальчишка совсем, прострелил себе ногу, а это трибунал и стенка… Его унесли недавно, а до тех пор мне пришлось распорядиться, чтоб заткнули ему рот чем-нибудь. Кричал не переставая, все звал мать.

До Пато не сразу доходит смысл рассказанного.

– Ужасно, – наконец говорит она.

– Люди… Слишком много от них требуют… И слишком много они делают.

– Выдержат, как ты считаешь?

– Постараюсь, чтобы почти все справились. У меня осталось несколько бывших троцкистов и анархистов, которые знают, что их вытеснили на обочину, но все равно могут и хотят драться.

Он замолкает, что-то обдумывая, и вот наконец решается сказать: