На линии огня - Артуро Перес-Реверте

В темноте можно различить заросли кустарника. Капрал, уже оцарапавший щеку колючими ветками, замирает, потому что оттуда донесся какой-то металлический звук, по счастью не очень громкий. Протянув руку, осторожно ощупывает заросли и убеждается, что его издают подвешенные очень близко друг к другу пустые консервные банки, которые должны предупреждать о появлении противника. Он показывает на них своим спутникам, они огибают кусты, и в этот миг где-то в отдалении взвивается очередная ракета и, спускаясь по небосклону, белесоватым светом выхватывает из черноты ореховую рощу, до которой – всего метров тридцать.

Когда ракета гаснет, солдаты подползают друг к другу вплотную, сближают головы. Говорить особенно нечего – разве что коротко прошептать на ухо каждому, как они будут действовать сейчас. Так уже бывало раньше – и не раз. Хотя в боевых донесениях это называется «скоротечный огневой контакт», чаще всего обходится без стрельбы – противника, совсем хорошо, если спящего, застают врасплох и действуют холодным оружием. Иногда нужно ворваться, пусть ненадолго, во вражескую траншею, иногда – взять языка. Сегодня же им поручено завязать бой с красными, окопавшимися на Рамбле, прощупать их оборону и боеготовность.

Они лежат неподвижно и молча. Прислушиваются.

Довольно долго ничего не слышно, и вот наконец до них долетают отдаленные голоса. Несколько человек ведут разговор, и на кратчайший миг показывается – и тотчас исчезает – огненная точка сигареты. Лес-Форкес всматривается в ту сторону, а Сантакреу шепчет ему на ухо:

– Влево метров пятнадцать.

Ориоль молча кивает в темноте, продвигается немного вперед и вновь останавливается, чтобы выровнять дыхание и не выдать себя. Совсем рядом, зловещим палисадом чернея на фоне звездного неба, протянулись обрубки искалеченных деревьев.

– Здесь, – одними губами произносит он.

Потом, силясь совладать с напряжением, от которого дрожат руки, переворачивается на бок, чтобы отцепить с пояса гранаты и разложить их перед собой. То же самое делают его спутники, а четырежды три будет двенадцать, а это совсем не мало, если все взорвутся в траншее.

– Пошли.

Сказано беззвучно, как дуновение. Подтолкнув друг друга локтями, рекете отсчитывают секунды и согласовывают движения: один, два – туловище чуть приподнять с опорой на левое бедро и предплечье… три, четыре – выдернуть чеку и метнуть первую гранату… пять, шесть – вторую, семь – распластаться на земле, потому что «отто» так непредсказуемы, что могут накрыть осколками того, кто бросил ее, восемь, девять – слушать разрывы, закрыв глаза, чтобы не ослепили вспышки, десять, одиннадцать – снова приподняться, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать – швырнуть одну за другой еще две гранаты, шестнадцать – снова припасть к земле, семнадцать, восемнадцать – развернуться и как можно скорей ползти прочь, вскочить на ноги и бежать будет чистым самоубийством, меж тем как в траншее вспыхивает гирлянда взрывов, высоко над головой и совсем близко, слева, и справа, и повсюду свистят пули, а со стороны кладбища, прикрывая отход, два пулемета открывают по красным огонь, и трассирующие очереди – медлительные вдали и стремительные вблизи – стелются над головами троих рекете, которые торопливо ползут назад, обдирая руки и ноги о землю.

Взгляни на меня, Нурия, взгляни на меня, суматошно несутся мысли в голове Ориоля, который, задыхаясь от усилий, то ползком, то на четвереньках продвигается вперед среди пуль, высекающих искры из камней, срезающих ветки кустарника. Неистовая жажда жизни ведет его. Взгляни на меня, Нурия, пожалуйста, взгляни. Я – тот самый Ориоль, которого ты знала. Впрочем, может, уже не совсем тот, но все же в глубине души остаюсь прежним. Взгляни, прошу тебя. Гляди на меня, покуда я буду делать то, что должен. И если проживу еще сколько-то, и если мне выпадет счастье жениться на тебе, и по прошествии многих-многих лет ты увидишь, как я сижу в кресле – старый, истомленный жизнью, уже мало на что пригодный, – подумай тогда о том, что́ именно сделал этот самый человек, пока был полон сил и огня, пока глаза его смеялись, пока он способен был во тьме невредимым выбраться из зубастой пасти дьявола.

В это самое время, в километре восточней, майор Гамбо Лагуна с вершины западной высоты тревожно оглядывает Рамблу в бинокль. Рядом с ним стоит его заместитель Симон Серигот – луна висит совсем низко, и на фоне скал, отчетливо обрисованных ею, чернеют два силуэта.

– Ничего серьезного, – замечает Гамбо.

И передает бинокль капитану.

– Стычка? – в свою очередь взглянув, спрашивает тот.

– Похоже?

– Кто напал – наши или те?

– Сомневаюсь, чтобы наши были сейчас в состоянии устраивать такие эскапады… Впрочем, все может быть.

Очень скоро вспышек становится все меньше, выстрелы трещат реже и поодиночке, а потом Рамбла погружается во мрак и тишину. Серигот возвращает майору бинокль:

– Да, наверно, это франкисты решили прощупать.

– Скорей всего, они. И надо думать, сегодня в ночь или утром пойдут в наступление.

Они замолкают на миг. Если бы не слабое лунное свечение, высота казалась бы островом в черном море. Лишь вдалеке свинцово отблескивающие на воде звезды обозначают местоположение реки, да отдаленное яркое зарево пожара – Кастельетса.

– Если возьмут Рамблу…

Серигот не договаривает. Гамбо прячет бинокль в кожаный футляр. Майор – в легкой, сильно поношенной и кое-где порванной куртке, плохо спасающей от холода, на голове – влажная от ночной росы фуражка.

– Да.

Можно ничего не добавлять к этому – обоим все понятно и так. Позади бутылочное горлышко заткнуто, и батальон Островского заперт на высоте, но, если франкисты в самом деле овладеют Рамблой, расстояние до республиканских позиций увеличится. И значит, вырваться из окружения будет еще трудней.

– Что думаешь, Гамбо?

– То же, что и ты.

– Мы отбили пять атак, – помолчав, отвечает Серигот. – Боеприпасы на исходе, гранаты, правда, еще есть. С продовольствием тоже очень неважно… хуже, что вода кончается. Это меня тревожит сильней всего.

– И меня.

– Стало быть, я правильно подвел итоги.

– Зашибись как подвел.

Они снова замолкают. Веющий с севера легкий ветерок несет вверх по склону сильный и неприятный запах мертвечины. Это между валунов и кустарника гниют на солнце трупы регуларес, атаковавших высоту два дня назад.

– Мавры на рассвете опять полезут, – безнадежно произносит Серигот. – Откуда они только берутся, мать их так.

– Да уж, навалом, как говорит наш лейтенант Ортуньо… Потому Франко и не жалеет живую силу. Была живая – стала мертвая.

Серигот резко выдыхает сквозь зубы – признак глубокого уныния.

– Можно сказать тебе правду, майор? Всю как есть?

– Должно.

– Дольше суток не продержимся.