Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

хорошо, все должно быть как музыка. Четыре года ношу я под сердцем эту сказку.

— Вам тяжело стоять, сядьте! Вам очень плохо, да?

— Мне очень хорошо, мадам! Спасибо… Да… Зачем вы приехали, матросы? Кого вы ищете? «Мы приплыли за тобой, — ответят матросы. — Наш хозяин…» Нет, нет, так очень плохо, надо иначе. Принц? Возможно, что и принц, как в сказках. Да, принц, пусть будет так. И вдруг вспыхнули алые паруса. Еще чаю. Уберите шпик, я не могу видеть его самодовольной рожи! Люди, которые посещают ваши сеансы, верят вам? Скажите, они верят вам?

— Вы больны, сядьте, Александр… Александр… и я забыла ваше отчество. Хотите прилечь? Идите сюда, на кушетку.

Грин пытался бороться с изнеможением, усталостью, слабостью, но не хватило сил. Он взял гадалку под руку, дошел до кушетки, послушно растянулся на ней.

— Скрипки заиграли марш, дорогая мадам Цурикова! Алые паруса гудят под ветром. Ох, как плохо! Разве паруса гудят? Беспомощная проза! Мне стыдно, мадам, простите. Я умею, умею, я могу лучше, честное слово, вы увидите! Клянусь вам честью, я сделаю хорошо! И вы, вы скоро увидите…

Евдокия Семеновна подложила Грину под голову две подушки, накрыла одеялом. Неторопливо убрала со стола лакомые съедобные вещи, посуду, кликнула Барона. Пудель встал на задние лапы. Евдокия Семеновна написала на листке из тетради:

Дорогой Василий Мартынович, приходите немедленно, у меня гость, ему вдруг стало плохо. С уважением Цурикова.

Барон взял в зубы записку и встал на все четыре лапы, внимательно слушая хозяйку.

— Ты побежишь к доктору, слышишь? К доктору! К доктору! Понимаешь?

Барон протянул лапу.

— Ты вернешься вместе с доктором. Вместе с доктором. Слушай внимательно, — понял? Ты вернешься вместе с доктором. Ну, беги!

Евдокия Семеновна отворила дверь, и пудель пулей вылетел на лестницу.

Грин бредил.

Длинные канцелярские фразы из телефонограмм и отношений мешались с волшебными заклинаниями из неведомых гадалке сказок. Она склонилась над ним, ладонь свою положила ему на лоб. Пощупала пульс. Лоб был горяч, пульс част и неровен.

Барон привел доктора.

Доктор осмотрел больного и сказал:

— Сию минуту в бараки! Немедленно! У него сыпняк!

ЧУДЕСНЫЙ ГОСТЬ

1

Бледный, прямой, с потухающим опущенным взглядом — и совсем молодой, если глядеть на него в профиль. Но профиль свой он прятал, не позволяя разглядывать себя ни справа, ни слева. Медлительно поворачивая голову, он улыбался, и жестом угловатым, но преисполненным пленительности говорил: «Смотри, как все такие, случайные, смотрят, не оценивай, — это не твоего ума дело».

Близко к полуночи. Ветер, безлюдно, темно. Небо в редких звездах.

— Значит, вот вы какой… А я представляла вас рыцарем, таким романтичным, и совсем не в валенках… Знаете, таким: большие глаза, густые синие ресницы, длинные мягкие волосы и крест на черном бархате.

— Разочарованы? — спросил он.

— Как сказать… И да и нет. Но вы не обижайтесь, глупости это. Я не такая дура, как может показаться. Вам до какого часа стоять?

— До двенадцати.

— Так ведь уже первый час! Смотрите, на моих… Ах, еще без пяти! Но все равно, вас пора сменить. Какая наглость! Поэт охраняет дом, когда на это есть дворники! Вы, наверное, за революцию, да? Или против?

Она была до слез мила в своей восторженной глупости. Она сняла с обеих рук своих теплые шерстяные перчатки и протянула их ему.

— Наденьте! Поберегите свои руки! Вы сейчас что пишете?

— Пишу поэму, — ответил он, сердясь на себя за то, что ответом этим уже переступил грань обычного случайного разговора. И подумал: «А в самом деле, почему же меня не сменяют? Озяб, работать надо».

Порог калитки переступил человек в меховом пальто, в башлыке, валенках. Взглянул на разговаривающих.

— Дежурите?

Тон его голоса высокомерен, чуточку в нос, — голос чиновника девятого класса.

— Стыдно, гражданин, опаздывать! — накинулась на него девица. — Дежурства у ворот несут все жильцы дома, и никто не обязан стоять ваши часы! Это наглость! Вы должны извиниться!

— В чем дело? Перед кем обязан я извиняться?

Человек в башлыке сложил ладони и стал похож на молящегося.

— Перед кем я виноват? — театрально пропел он.

— Вы виноваты перед поэтом Блоком! — гневно проговорила, отчеканивая каждое слово, девица, и Блок подумал: «А женись на этакой, — сама всю жизнь вины за собою не почувствует, все муж виноватым будет. А молодец!» И присел на скамеечку, решив, что никто его не сменит — ни сейчас, ни утром.

Человек в башлыке сказал: «Ха!» — и рассмеялся.

— В нашем доме никакого поэта я не знаю. Блок? Хе! Забавненькая, знаете ли, фамилия!

И зашагал по набережной Пряжки вправо, и по спине его было видно, как испуган он, ибо знал хорошо и точно, кто такой Блок, и так же хорошо знал, что нельзя ему, Блоку, простить заступничества за советскую власть, которую этот Блок на общем собрании жильцов дома назвал истинно народной и призывал служить ей всей честью, всей правдой и совестью.

Человек в башлыке оглянулся, желая проверить, не смотрят ли ему вслед, не смеются ли над ним. Он был подл и труслив, и, как все трусы, коварен и мстителен. Он решил вернуться, чтобы потом, ночью, спать спокойно.

— Милая барышня! — обратился он к девице и снова сложил молитвенно ладошки. — Товарищ барышня! Вы оскорбили меня! Вы полезли в воду, не узнав, есть ли брод. Я, милая барышня, уже отдежурил свои часы утром! Вам не совестно?

Блок смотрел на человека в башлыке с ужасом и отвращением. Девица тяжело дышала, она не находила слов.

«Замазал! Выправился!» — подумал человек в башлыке и, уже осмелев и успокоившись, пригрозил:

— Я научу вас, как разговаривать с честным советским гражданином!

И опять пошел, гордо вознося башлык, усы, бороду, нос, плечи.

— Вы хам! — кинула ему вслед девица, а Блоку шепнула: — Держу пари, он сделает вид, что не слышит!

И угадала. И близко подошла к Блоку и снова принялась тараторить:

— Почти все ваши стихи наизусть знаю! Они все у вас какие-то въедливые, и запах от них, честное слово!

Блок поблагодарил ее равнодушно и устало. Некий стихотворный размер уже овладел им, и он знал, что, если упустишь это волнение, оно уйдет и неизвестно когда вернется, но уже не то, не такое, изменившееся. Ветер шумел над Пряжкой. Блок вслушивался в его взлет и затухание, и что-то, напоминающее походку ямба, ловил он в шуме ветра. Явственно припоминались стихи Пушкина о зимней вьюге, и сердце понежнело, и в чертах неизвестной девицы прочел он простую