Романески - Ален Роб-Грийе

Гиз, стал наследником престола Французского королевства, так как его кузен Филипп Орлеанский умер, не оставив мужского потомства.

Итак, лучезарной, ослепительной Ангелике едва-едва «минуло пятнадцать весен», когда в апреле 1941 года она стала официальной, то есть общеизвестной и общепризнанной, любовницей графа Анри, которому тогда уже стукнуло 52 года, короче говоря, он мог быть ее дедом. Следует напомнить, что у бывшего кавалериста не сгибалась в колене нога со времен той приснопамятной атаки, когда он, размахивая обнаженной саблей, устремился во главе своих драгун в угаре абсурдной и безнадежной бравады на колонну бронетехники армии Третьего рейха, чьи черные мундиры напоминали ему такие же черные мундиры прусских улан времен Первой мировой войны. Однако тонкая серебряная тросточка, с которой он никогда не расставался, точно так же, как и элегантное еле заметное прихрамывание, ничуть не мешавшее его поступи оставаться гордой и даже надменной, только добавляли ему признания и веса в обществе к его и без того огромному обаянию и романтическим чарам героя, получившего ранение в ходе кровавой битвы.

Анжелика не знала своего отца, убитого за два месяца до ее рождения при каких-то так и оставшихся не выясненными обстоятельствах, связанных, по слухам, то ли прямо, то ли косвенно с мучительным процессом зарождения национал-социалистской партии. Будучи единственной и обожаемой дочерью, воспитанной, несомненно, в атмосфере вседозволенности матерью, думавшей, что у нее больше никогда не будет детей, потому что она не желала повторно выходить замуж, девушка-подросток неосознанно сожалела об отсутствии в ее жизни отцовской власти и воли, более строгой и твердой. В лице де Коринта она нашла идеального заместителя отца, внушавшего в равной степени как почтение, так и страх, тем более достойного пылкой страсти, что он принуждал свою юную любовницу, совсем недавно завоеванную, к подчинению и предъявлял ей весьма суровые требования, чего ей так не хватало прежде, более того, он подвергал ее частым наказаниям — даже телесным, — если она совершала малейший промах. Но она шла на незначительные нарушения дисциплины, вернее, позволяла себе их совершать (допускала невинные, но прозрачные, легко разоблачаемые обманы, легкий беспорядок в интимном белье, опоздания на свидания…), и делала она это единственно ради удовольствия быть сурово, беспощадно наказанной, перед тем как предаться в постели любовным утехам и получить порцию любовных ласк. Она действительно была без памяти влюблена в этого несгибаемого, непреклонного, неумолимого своего господина и хозяина, чьи внезапные сердечные порывы, то есть приступы страсти, иногда так походили на приступы жестокости.

Анжелика прибыла в Париж со второй волной оккупационных войск, затянутая в строгий мундир женских вспомогательных подразделений, чей светло-зеленый цвет прекрасно оттенял и подчеркивал красоту ее великолепных рыжих волос, длинных и завитых в крупные локоны, чему все сначала немало удивлялись, так как было непонятно, почему ее начальство их терпит, ведь это явное нарушение устава. Однако было совершенно очевидно, что у Анжелики были очень высокопоставленные покровители в кругах высших функционеров нацистской партии, заступничеству которых она и была обязана своим «призывом под знамена», то есть разрешением на добровольное поступление на военную службу в столь нежном возрасте, примерно на два года раньше, чем то дозволялось установленными правилами. Вероятно, именно по настоятельным просьбам тех же покровителей кроме всего прочего ей было разрешено вести в нашей покоренной столице поразительно, ненормально свободный образ жизни, ибо ее не заставляли ни ночевать в казарме, ни исполнять те крайне неприятные обязанности, ни выполнять ту работу, тяжесть которых безропотно несли ее более зрелые товарки. (Граф Анри особо это подчеркивал в своих дневниковых записях, так как придавал сему факту большое значение.) Что касается меня, то я так никогда и не смог понять, в чем же заключалась ее работа.

Прежде чем я узнал, что Анжелика осталась без отца еще до своего рождения, я полагал, что она — дочь Эрнста фон Саломона, загадочного автора «Затравленных», родившегося в Киле в 1902 году. Сейчас у меня есть веские причины думать, что у семьи ее отца были еврейские корни. Что до ее матери, то она происходила из среднего дворянства земли Шлезвиг-Гольштейн, аннексированной Пруссией с 1864 года. Если Анжелика действительно была племянницей де Бонкура, то она могла ею быть только, как говорится, «на бретонский лад», то есть появилась на свет в результате внебрачной связи. Друг Фредерик представил ее де Коринту под этой удобной и успокоительной «вывеской», но весьма вероятно, что узы совсем иного рода связывали его с не по годам половозрелой девушкой-подростком.

Новый любовник Анжелики не утруждал себя подобными мерами предосторожности, кстати, весьма разумными и понятными: ведь как только маленький солдатик в юбке снимал мундир, так тотчас же превращался в совершеннейшего ребенка, даже несмотря на свою явную чувственность и блеск рано созревшей плоти. Сцена, которую я сейчас опишу, короткая, но навечно запечатлевшаяся в моей памяти как чуть ли не бесконечная, послужит хорошей иллюстрацией той невероятной смеси церемонности, высокомерной, спесивой по отношению ко всем и вся непристойности и открытого вызова, что отличала их эротические отношения, носившие крайне нелепый, ни с чем не сообразный, неприличный, шокирующий, выходящий за все пределы общественной нормы характер, чем де Коринт, похоже, гордился, ибо с удовольствием выставлял все их неприличие напоказ. Я настоятельно желаю изложить эту историю с максимальной точностью и подробностью в мельчайших деталях хотя бы потому, что именно в тот раз при редчайшем стечении обстоятельств я оказался лично причастен (в качестве скромного и никому не известного свидетеля, разумеется) к интимным похождениям моего героя. Я надеюсь, что не предам его, если верно отображу всю точность и чистоту его жестов, верно опишу все действия и возникший в толпе шум, потому что все это, как мне кажется с тех самых пор, как врезалось мне в память, так там и осталось все таким же ярким, словно произошло сегодня или вчера. Однако к моим безошибочным, четким воспоминаниям об этих событиях, как говорится, без сучка без задоринки, сейчас примешиваются очень ясные воспоминания о том, как я рассказывал эту историю лет 12–15 спустя Жоржу Батаю, без сомнения, в связи с его «Аббатом С.»… Я припоминаю и обстановку пивной при заводе «Липп», где мы сидели, и ее более или менее прославленных посетителей, так что в моей голове воцаряется некий хаос, ибо впечатления от пивной и ее «клиентов» накладываются на воспоминания о пышной роскоши здания Гранд-Опера́, построенного Гарнье, где словно статисты расхаживали прямые, будто палку проглотившие офицеры вермахта.

Дело действительно происходит в большом фойе Оперы, ближе к концу антракта, во время