Романески - Ален Роб-Грийе

одного из вечерних приемов в протокольной одежде, что имеют место каждую среду. В этот день в Опере идет новый балет Сержа Лифаря, вполне вероятно, «Рыцарь и девушка». Как обычно, я должен был в течение многих часов отстоять в длиннющей очереди за неделю до знаменательного события на улице Скриб вместе с моей сестрой Анн-Лиз, чтобы заполучить драгоценные билеты на недорогие места в амфитеатре, что располагается на самом верху огромного зала, под крышей. Даже с учетом строгих правил только для зрителей, занимающих места в партере, в бельэтаже и в ложах первого яруса настоятельно предписывается быть во фраке, смокинге или в парадном мундире, а на галерку можно прийти и в обычном костюме. Однако «сегрегация» внутри театра соблюдается не слишком строго, и зрители, даже не блистающие светскими туалетами, имеют возможность потихоньку, почти тайком пробраться к парадной лестнице, к изукрашенным с большой пышностью галереям и колоннадам, где степенно и неторопливо прогуливаются, храня молчание, разряженные в пестрые одеяния господа и дамы, образующие плотную толпу.

У бара зрители о чем-то вполголоса разговаривают, и в воздухе висит приглушенный неясный гул, как в какой-нибудь великосветской гостиной, изредка прерываемый и заглушаемый сухими пощелкиваниями каблуков, тоже чуть приглушенными, словно бы сдерживаемыми, тонких офицерских лакированных сапог, ступающих по мраморным плитам, образующим прихотливый, замысловатый узор. Мое внимание тотчас же привлекает одна пара, привлекает именно самим фактом своего присутствия в этом месте, олицетворяющем собой наше поражение и служащем напоминанием о том, что мы отныне призваны соблюдать величайшую осторожность и осмотрительность и что принуждают нас к этому элементарные правила приличия и здравый смысл. Итак, пару, привлекшую мое внимание, составляли двое: старший офицер «почившей в бозе» французской армии, высокого роста и отменного телосложения, гордо, даже надменно и спесиво возвышающийся над ослепительно-прекрасной юной девушкой в платье из белого муслина, тем более обращавшей на себя внимание своими обнаженными плечами и роскошной рыжей шевелюрой, горевшей ярким пламенем в свете люстр, что она была в этой толпе почти единственной женщиной, за исключением нескольких старых дам из высшего света, вероятнее всего вдов, в темных длинных платьях в виде туник. (Моя сестра, менее смелая, чем я, или менее любопытная, осталась сидеть на нашей далекой галерке.)

Я едва-едва успел узнать Анри де Коринта в этом блестящем полковнике в предписанном уставом мундире цвета хаки, очень элегантного покроя, сшитом явно у хорошего портного и украшенном двумя орденскими планками с тонкими разноцветными ленточками. Спутница де Коринта как раз в эту минуту стояла с бокалом в руке и смотрела на графа снизу вверх, словно пристально изучала его посеребренные виски. Внезапно между мной и графом возникли серо-зеленые мундиры и мгновенно скрыли от моего взора все происходящее, или, как говорят военные, «закрыли мне поле зрения». Именно в этот миг раздался звон разбитого хрустального бокала, разлетевшегося на тысячи крохотных осколков, и затем в фойе воцарилась тишина, абсолютная, полная тишина, словно внезапно оборвалась лента со звуковым сопровождением фильма.

Два стоящих впереди, прямо передо мной, немца медленно отступают в стороны, как-то очень уж осторожно, не издавая при этом ни единого звука, даже не слышно ни шуршания ткани мундира, ни поскрипывания сапог, и я вновь получаю возможность увидеть, что же происходит. Другие мужчины следуют их примеру, отступая назад почти незаметно, для того, чтобы образовать круг, внутри которого находится эта скандальная, непристойная пара. Де Коринт же не двинулся с места, даже не пошевельнулся и все так же продолжает стоять, опираясь левой рукой на свою серебряную трость. Затем он медленно-медленно, с каким-то необъяснимым опозданием переводит взгляд вниз, туда, где у его ног на украшенном мозаикой мраморном полу распростерлась девушка, если судить по внешнему виду, безжизненная и бездыханная.

Осколки стекла поблескивают на полу, между девицей благородного происхождения и ее кавалером, неподвижным, как, впрочем, и все присутствующие. Лишившаяся чувств красавица все еще сжимает белыми, бескровными пальцами правой руки тоненькую ножку хрустального бокала, оставшуюся невредимой, однако вместо самой «чашечки» разбитого бокала на конце ножки я вижу осколок, изогнутый, тонкий и сильно заостренный, словно это какое-то холодное оружие… Хрупкий небольшой прозрачный кинжал, пригодный для того, чтобы пронзать им призраков…

Мой взор скользит выше по руке девушки, и я вижу, что узкое запястье заключено в какой-то очень странный браслет, нечто вроде диска с отверстием в центре, сделанный из какого-то белого металла, быть может, из серебра или платины, но, однако же, гораздо больше похожий не на эти благородные металлы для украшений, а на ту хромированную сталь, из которой делают наручники, кстати, о наручниках заставляет вспомнить и небольшая цепочка, приделанная к браслету. Вторая рука девушки поднята к голове, к рыжим волосам, и чуть согнута в локте. В то время как правая рука обнажена и открыта взорам в своей наготе до плеча, вернее, до подмышки и округлости груди, на левой руке надета длинная белая лайковая перчатка, доходящая почти до подмышки. Вторая перчатка, снятая с руки, несомненно, для того, чтобы взять бокал с вином, исчезла.

Бокал был, видимо, наполнен не шампанским, а каким-то иным напитком, так как когда он разбился и последние капли содержимого пролились на белое платье, они оставили на этой белой ткани довольно большое яркое пятно, как раз на уровне лобка и паха. Анжелика в миг своего беззвучного и мягкого падения (никто не услышал ни вскрика, ни шелеста платья) раздвинула ноги и одну из них согнула в колене. Она лежит на спине, тело ее слегка выгнуто влево, так, словно в последнюю секунду она хотела избежать опасной близости с этим осколком стекла, который она, однако, почему-то так и не выпустила из ослабевшей руки. Единственная туфелька, виднеющаяся из-под складок муслина, вся усыпана ярко-синими блестками, причем синева этих блесток сродни синеве вод Тихого океана где-нибудь в открытом море, далеко от берега. Глаза девушки, оставшиеся широко открытыми, совершенно такого же ярко-синего цвета; если внимательно и пристально в них вглядеться, то очень скоро можно испугаться, настолько ужасно они выглядят на фоне этого смертельно-бледного лица с отсутствующим, пустым взглядом. Полные, пухлые губы, от которых кровь отлила точно так же, как от век и щек, чуть приоткрытые, тоже обесцвечены дыханием смерти.

Спустя некоторое время (невозможно даже определить, сколько же секунд и минут прошло в полном оцепенении) картина оживает, в ней начинается какое-то движение, но все происходит чрезвычайно медленно. На глазах у присутствующих, застывших в такой же абсолютной неподвижности, как экспонаты в одной из экспозиций некоего подобия музея Гревена, то