Придворный - Бальдассаре Кастильоне

Так что же толкнуло вас на это? После долгих размышлений я не нахожу и не могу вообразить ничего другого, кроме того, на что уже указывал выше: поскольку главная цель вашей книги – очернение папы, то причина, заставившая вас избрать эту цель, – не личная ненависть к его святейшеству, но ненависть к христианской религии вообще. Именно отсюда возникло в вас крайнее желание воспрепятствовать миру и снова разжечь вражду между папой и императором, чтобы увидеть новые разрушения и пагубы на небесах и на земле. Вы, вероятно, думаете этим оставить по себе память среди людей: ведь о тех, кто делает безмерно много зла, говорят не меньше, чем о сделавших великое добро. И если нашелся некогда тот, кто ради славы поджег храм Артемиды Эфесской, то не удивительно, что вам ради гораздо большей славы захотелось поджечь целый мир.

Ибо, положа руку на сердце, с какой другой целью можете вы говорить, будто император по праву может отнять земли у Церкви, низложить папу, лишить его государства и власти и этим сослужить великую службу Богу? Ради чего другого вы всяческой ложью пытаетесь убедить императора, будто его святейшество самый вероломный обманщик и злодей на свете и ни о чем другом не думает, как только нанести удар по его величеству, и в конечном счете объявляете его не только не папой, но даже и не христианином? Для чего эти злобные слова, для чего эти извращения истины? Лишь для того, чтобы, с одной стороны, папа из-за ваших слов, думая, что император намерен захватить государство Церкви и имеет столь низкое мнение о нем, какое вы хотите ему навязать, ни в чем не доверял императору и отнюдь не был расположен к дружбе с ним и чтобы уже просто от отчаяния пошел на всякие крайности, к которым отчаяние приводит. С другой стороны, чтобы император, видя такое поведение, тоже постоянно подозревал его святейшество и чтобы оба они, ожесточенные, постоянно всеми способами вредили друг другу, а тем временем кардиналы и христианские монархи, видя папу в плену, лишенным государства и власти, а Христову Церковь в смятении, решились во Франции, в Англии, или в Германии, или в любом другом месте поставить нового папу. И так совершился бы новый раскол в наше смутное время ересей и войн, и христианский мир распался бы окончательно, и открылись бы ворота туркам и маврам, и они бы вторглись в Италию, Испанию и куда еще им будет угодно, не встречая ни малейшего сопротивления.

Вполне понятно, что ваши замыслы и желания клонятся к этой цели и что для достижения их у вас не нашлось иных средств. Ибо, как любому известно, повода ко всяким бедствиям – тем, что уже миновали, и тем, что еще продолжаются, – всегда искали лукавые души, старавшиеся убедить, с одной стороны, папу, что император хочет отнять у него Рим и все земное владение Церкви, сокрушить всех государей и властителей Италии и править тиранически, – тогда как другие, с другой стороны, убеждали императора, будто папа не хочет, чтобы он имел такое величие, и ради этого договаривается с Францией пойти на него войной, отнять у него Неаполитанское королевство и герцогство Миланское и вообще лишить империи, используя против его величества любые средства, духовные и мирские. И с таким тщанием сеял дьявол ненависть и раздор, что и совершились те дьявольские дела, которые все мы видели.

Теперь же, когда начинает являться истина и видятся многие знаки благоволения папы к императору, как и его величества к папе, – подобно морякам корабля, разбитого долгой и опасной бурей, которые, завидев вдали гавань, вновь надеются на спасение, весь христианский мир, и особенно истерзанная и разоренная Италия, обретает толику надежды на успокоение. И каждый поступает согласно своей природе: как огорчаются злые от этого начатка добра, так радуются ему добрые. Как добрые и духом, и всеми силами тела и чувств подвизаются о том, чтобы совершилось благо, так злые употребляют любые хитрости, любые козни, любые обманы, чтобы пожар войны, с ее разрушениями и пагубами, не только не угасал, но только больше разгорался.

Боюсь, что вы – один из тех, кому не хотелось бы видеть конец терзаний христианского мира; а причину этого я не знаю, чему приписать, кроме ваших внутренних качеств. Не думаю, что это Бог дозволил вам быть таким и чтобы от этой вашей злой воли произошло некое благо, – как, по вашему мнению, Он дозволил то, что связано с Лютером, – и надеюсь, что недостанет у вас силы исполнить ваши злые желания. А император, уже положивший начало исцелению христианского мира освобождением папы, и далее послужит Богу, воздавая Ему за те великие милости, которые Бог ему подал и будет подавать ежедневно, и будет действовать так, что удостоится получить еще намного бо́льшие милости, вкупе со столь великой всемирной славой, какой не имел еще ни один государь. А вы, злобные души, служители дьявола, будете по-прежнему грызть самих себя от ненависти и зависти при виде любого добра, совершаемого в мире.

В вашем письме, написав, что не понимаете, какое такое упрямство нашел я в вас, вы все же подтверждаете, что оставите все, как написали. И я уже не удивляюсь тому, что вдобавок к другим вашим качествам вы еще и безмерно упрямы, и решительно упорствуете во зле, во всяком деле доказывая вашу злонамеренность поступками, которые под стать вашим словам.

Я не знаю, какое еще свидетельство нужно о жизни того, кто оправдывает святотатства, убийства, поджоги и разрушения, кто говорит, что разгром Рима и церкви совершился для блага христианства, и хвалит подвергавших папу и кардиналов такому бесчестию, что души добрых христиан трепетали, представляя, что так могли поступать разве что турки. И раз уж вы хотите оставить все, как написали, я прямо сейчас представляю себе суд, перед которым вы будете доказывать, что поднявшие руку на папу и кардиналов не только не заслуживают отлучения, но достойны славы и оказывают услугу Богу и что весь христианский мир им обязан, а канонист, который с этим не согласен, показывает свое скудоумие; что гораздо лучше папе оставаться в руках императора, а его освобождение, напротив, повлечет за собой зло; что если держать его в плену, то мудрые и разумные будут считать это великим добром, славя благоразумие и доблесть его величества, а осуждать это будут одни простецы и невежды, заблуждениям которых нельзя потакать. По-вашему, стало быть, все, умолявшие императора отпустить папу, все, принявшие как великую скорбь его пленение и разгром Рима, – это заблуждающиеся простецы и невежды, и даже сам император, услышавший их и исполнившийся скорби, оказывается невеждой.

Видите вы, подлый и бесстыжий, что обвиняете всех добрых людей? Я сам могу поклясться, что зрил по этому случаю слезы всех прелатов, всех синьоров, всеобщую печаль и общий траур по всей Испании. И хоть я получил столько чести и любезности от этого превосходного народа, что никогда их не забуду и уже не могу считать себя в меньшей степени испанцем, чем итальянцем, более всего прочего обязывает меня зрелище всеобщей скорби и сострадания, которые испытывали великие и малые, мужчины и женщины, знатные и незнатные, бедняки и богатые – словом, люди всякого рода – от разрушения Рима и бедствий, перенесенных папой. И только вы, с несколькими подобными вам, при этом столь горьком гонении, когда скорбели даже неразумные звери и скоты и самые камни, – только вы радовались разрушению мира и с невиданной жестокостью вместо сострадания, этой единственной утехи несчастных, захотели воздвигнуть ненависть против жалких остатков, уцелевших от Рима и церкви после пожара, подражая злобным словам тех преступных иудеев, что говорили Пилату, побуждая его осудить Спасителя на смерть: «Если отпустишь Его, ты не друг Кесарю!»{553} Уподобляясь им, вы не только говорили, но и писали, что если император отпустит папу, то не сможет оправдаться и оставит по себе дурное мнение среди людей. И вы, мол, не знаете, что скажут о нем в будущем и какой ответ он даст Богу за то, что не смог использовать столь удобную возможность сослужить Ему службу и сотворить благо, достопамятное для христианского мира.