Книга Странных Новых Вещей - Мишель Фейбер

Питер в ответ благодарно хрюкнул и попытался дышать ртом, а не носом. Оазианские дома обычно ничем не пахли, кроме еды и медоточивых струй воздуха, постоянно сквозивших в окна и касавшихся стен, но эта комната ухитрилась провонять человеческими нечистотами и брагой. В центре комнаты находился большой предмет, который Питер сначала принял за колыбель, но именно он источал алкогольный смрад. Может, раньше это и была колыбель, теперь служащая емкостью для самогона.

— Тут есть какой-нибудь свет? — спросил Питер.

— Вы захватили фонарь, padre?

— Нет.

— Тогда здесь нет света.

Глаза Питера никак не могли привыкнуть к темноте. Он видел что-то белое или, скорее, желтое, глаза собеседника, щетину на его лице, призрачное видение истощенной плоти и дряблых гениталий. Интересно, подумал Питер, мог ли Тартальоне за месяцы и годы жизни в этих развалинах выработать у себя способность к ночному видению, как у кошки?

— Что случилось? Вы чем-то подавились? — поинтересовался Тартальоне.

Питер обхватил себя руками, чтобы сдержать звук, шедший из груди.

— Мой... мой кот умер, — сказал он.

— Вы взяли с собой кота? — изумился собеседник. — СШИК уже разрешает привозить домашних животных?

— Нет, это... это случилось дома.

Тартальоне похлопал Питера по колену:

— Эй, эй, будь хорошим туристом, а то не дадут печеньку, не употребляй слово на букву «д». Слово на букву «д» verboten! Е finito! Distrutto! Non esiste![31]

Лингвист театрально размахивал руками, загоняя слово «дoма» назад в норку, словно суслика, каждый раз, когда оно показывало голову. Питер вдруг возненавидел его, этого бедного сумасшедшего ублюдка, да, он ненавидел его. Он зажмурил глаза, открыл их снова и был ужасно разочарован, что Тартальоне все еще здесь, что мрак и смрад перегара не испарились и что не появилось то место, которого ему никогда не следовало покидать, — его собственный космос, его собственный дом, Би. Он застонал в тоске.

—Я скучаю по жене.

—Только не это! Только не это! — подпрыгнул Тартальоне, размахивая руками.

Его голые ступни отбарабанили сумасшедший ритм на полу, и, приплясывая, он испустил дикое «чш! чш! чш! чш!». Усилие вызвало продолжительный взрыв кашля. Питер вообразил, как отлетевшие кусочки легких крутятся в воздухе, подобно свадебному конфетти.

— Конечно, вы скучаете по жене, — пробормотал Тартальоне, когда немного успокоился. — Вы по всему скучаете, черт возьми, можно целую книгу написать о том, по чему вы скучаете. Вы скучаете по одуванчикам, по бананам, вам не хватает гор, и стрекоз, и поездов, и роз, и... и этой макулатуры в почтовом ящике, гори она огнем, вам нужна ржавчина на пожарных колонках, собачье дерьмо на тротуаре, закаты, ваш дядюшка — этот сукин сын с желтыми зубами и в кричаще-безвкусных рубашках. Вы хотите обнять старого мудилу и сказать: «Дядюшка, клевая рубашка, и одеколон у тебя что надо, покажи-ка мне свою коллекцию фарфоровых лягушек и пойдем погуляем по нашему старому городку, ты и я, что скажешь?» Вам не хватает снега. Вы скучаете по морю, non importa[32], что оно загажено — ради бога, — нефтяные пятна, кислоты, гондоны, разбитые бутылки, кому какое дело, это все еще море, все еще океан. Вам снятся... снятся только что подстриженные лужайки, снится, как пахнет трава, вы клянетесь, что отдадите десять тысяч зеленых или одну почку, чтобы еще хоть раз понюхать эту траву.

Для пущей убедительности Тартальоне глубоко потянул носом, потянул театрально, но так агрессивно, что казалось, его голова вот-вот лопнет.

— Все в СШИК... озабочены вашей судьбой, — осторожно сказал Питер. — Вы сможете отправиться домой.

Тартальоне хрюкнул:

— Lungi da me, satana! Quitate de delante de mi![33]Вы читали контракт с СШИК? Может, вам надо помочь в переводе жаргона? Что ж, тогда я к вашим услугам. Дорогой высококвалифицированный неудачник! Мы надеемся, вы наслаждаетесь расслабухой на Оазисе. На ужин цыпленок! Или что-то на него похожее. Так что располагайтесь, не считая дней, глядите в перспективу. Каждые пять лет или, может, быстрее, если докажете, что нехило тронулись умишком, вас отправят в то самое гнойное очко, откуда вы вылезли. Но не советуем. Чего вы туда намылились? Зачем? Ваш дядюшка и его сраная коллекция лягушек скоро отдадут концы. Все скоро отдаст концы. История станет историей.

Он ходил взад-вперед перед Питером, шаркая по грязному полу.

— В СШИК обо мне беспокоятся? Ну да, как же! Этот жирный китаеза... забыл его имя... Так и вижу, что он ночей не спит и все думает: «Как там наш Тартальоне? Счастлив ли он? Достаточно ли витаминов в его пище? Слышу ли я, как звонит колокол? Смыта ли уже часть суши морем, откололся ли кусок континента и я сам умалился ли здесь, к гребеням?»[34]Да, я чувствую их любовь. Кто там сегодня дежурный по любви?

Питер вынырнул из обморока — недолгого, всего секунда или две. Кожа на лбу натянулась. Он вспомнил, как однажды его лихорадило, что-то вроде сорокавосьмичасового гриппа, и как он лежал в кровати, пока Би была на работе. Когда он проснулся днем, в полубреду, сжигаемый жаждой, то с удивлением почувствовал чью-то руку на затылке, которая приподнимала ему голову, и стакан воды со льдом у своих губ. Значительно позже, когда ему стало уже лучше, он узнал, что Би проделала путь от больницы к дому только затем, чтобы дать ему напиться, а потом вернулась на работу — это вместо перерыва на обед.

«Да я бы не умер», — протестовал он.

«Я знаю, — ответила она. — Но я же тебя люблю».

Когда Тартальоне заговорил опять, тон его был уже философским, почти виноватым:

— Потерянного не воротишь, друг мой. Пусть гниет, а мы будем жить ради manana[35]— вот неофициальный девиз СШИК, мудрые, мудрейшие слова, достойные быть запечатленными в виде татуировки на каждом лбу. — Он помолчал. — Черт! Здесь не так уж и плохо. Я имею в виду это место — casa mia[36]. Днем тут повеселее. И если бы я знал, что вы появитесь, то принял бы ванну. Может, подкорнал бы свою древнюю barba[37]. — Он вздохнул. — Когда-то у меня тут все было. Tutte le comodita moderne. Todo confort[38]. Светильники, батареи, бритва для моей восхитительной физиономии, бумага подтереть задницу, и ручки тоже. Очки плюс три с половиной. Весь мир был мне устрицей[39].