Книга Странных Новых Вещей - Мишель Фейбер

Питер поехал по периметру, ища церковь. Он ехал и ехал. Фары выхватывали только бледные купы белоцвета. Наконец он заметил следы колес на почве — колес его машины. Он проехал по кругу, а церкви не было. Она исчезла, и даже следов не осталось, будто ее и не было никогда. Эти люди отвергли его, выбросили из своего круга в одном из тех необъяснимых порывов неприязни, с которыми сталкивались все миссионеры в истории, — жестокое отторжение, которое приходит из ниоткуда, и оказывается, что все личные связи, которые ты построил, думая, что навсегда, оказались просто иллюзией, церковью на песке, семенем, посаженным в продуваемую ветром почву.

Он остановил машину и выключил двигатель. Он пойдет в поселение, потерянный и одурманенный, и постарается найти знакомых. Он позовет Любителя Иисуса... нет, это будет неуместно. Он позовет... คฐڇ๙ฉ้’. Да, именно คฐڇ๙ฉ้’, и еще позовет คฐڇ๙ฉ้’, он будет выкрикивать все имена สีฐฉั, которые помнит. И кто-то, Любитель Иисуса или, скорее всего, не Любитель Иисуса, из любопытства выйдет на зов.

Питер открыл дверцу и ступил во влажную ночь. В поселении не было ни огонька, никаких признаков жизни. Еле держась на ногах, он пошел, качаясь из стороны в сторону, почти задевая плечами строения. Он удерживал равновесие, держась рукой за отполированные кирпичи стен. Как всегда, на ощупь они казались теплыми и живыми. Не так, как животное, скорее как дерево, как если бы каждый кирпич был комком затвердевшего древесного сока.

Он не прошел и трех метров, когда рука уткнулась в пустоту. Дверь. Но без занавески из бусин, что уже было странно. Просто большая четырехугольная дыра в доме, где во мраке ничего не видать. Он зашел внутрь, зная, что на другом конце помещения должна быть другая дверь, ведущая в паутину улиц. Он двигался осмотрительно через вызывающее клаустрофобию темное пространство, маленькими шагами, на случай если ударится лицом об одну из внутренних стен или его остановит рука в перчатке или иное препятствие. Но ему удалось дойти до другой стороны, ни с чем не столкнувшись, — комната оказалась совершенно пустой. Обнаружилась другая дверь — снова просто дыра без занавески, — и он вышел на улицу. Даже в дневном свете все улицы สีฐฉั выглядели совершенно одинаково, он никогда не ходил по ним без проводника, Во мраке они казались туннелями, а не тропами, и он продвигался медленно, вытянув руки, как только что ослепший. Возможно, у สีฐฉั нет глаз, но у них есть что-то другое, позволяющее им ориентироваться в лабиринте.

Он прочистил горло, понуждая себя выкрикнуть имена на чужом языке, который, как он думал, он выучил довольно хорошо, но теперь понимая, что явно недостаточно. И вместо имен он вспомнил двадцать второй псалом, свою собственную интерпретацию его, без трудных согласных. Он немало попотел над этим текстом, и теперь почему-то именно он всплыл в памяти.

— Бог мой — мой Оберег, — продекламировал он, продвигаясь в темноту. — Я не узнаю нужды ни в чем...

Голос был таким же, как во время проповедей, — не пронзительный, но достаточно громкий и с каждым словом все чище и чище. Влажность в воздухе проглатывала звуки раньше, чем у них появлялся шанс унестись вдаль.

— Он укладывает меня на зеленом лугу и водит меня к водам, полным покоя. C Ним крепка моя Душа. За Ним иду я дорогами Правды имени Его ради. И даже в долине гибельной мглы зла не убоюς, ибо Ты рядом; Твой жезл и Твоя клюка опоры — они покой для меня. Кормишь меня, Владыка, в виду врагов моих; намазал елеем голову мою; чаша моя полным-пол-на. Благое и милое даны мне каждый день жизни моей, и я пребуду в доме Бога навеки.

— Эй, а это весьма недурно! — воскликнул незнакомый голос. — Это хорошо!

Питер крутанулся в темноте, почти потеряв равновесие. Несмотря на то что слова звучали дружелюбно, адреналин инстинктивно возбудил страх — драться или бежать. Появление другой мужской особи (голос был явно мужской), особи его собственного вида, где-то рядом в ночи, но невидимой, ощущалось как угроза жизни, как ствол у виска или нож, приставленный к боку.

— Снимаю шляпу! Будь у меня эта чертова шляпа! — добавил незнакомец. — Вы — профи, что я могу сказать, просто класс! Господь мой пастырь, и никакого, блин, пастыря и в помине. И только несколько паршивеньких «т» и «с» на весь чертов кусок!

Если не считать чертыханий, его восторг был неподдельным.

— Вы сочинили это для สีฐฉั, так ведь? Типа «Откройтесь Иисусу, это не больно». Лакомство, откуда вынуты все косточки, духовная пища в виде молочного коктейля, словарь манны небесной. Браво!

Питер медлил. Нечто живое материализовалось из мрака позади него. И насколько он понял, нечто человеческое, волосатое и нагое.

— Тартальоне?

— Ишь ты — в точку! Карты на стол, palomino! Come va?[27]

Костлявая рука вцепилась в Питерову руку. Очень костлявая рука, пальцы хоть и сильные, но больше напоминающие спицы, обтянутые кожей, сдавили куда более мягкую плоть Питера.

— Что вы здесь делаете? — спросил Питер.

— Ну, видишь ли, — последовал ответ после паузы, — просто околачиваю груши, сотрясаю воздух. Присматриваю за сорняками. Отдыхаю на лоне природы. А вот что ты здесь делаешь?

—Я... я пастор, — сказал Питер, высвобождаясь из руки незнакомца. — Пастор у สีฐฉั... Мы построили церковь... Вот здесь она стояла.

Тартальоне засмеялся, потом надолго закашлялся.

— Не могу согласиться, amigo[28]. Никого здесь нет, кроме нас — тараканов. Ни топлива, ни еды, ни шлюшек, ни развлечений. Nada[29].

Слово метнулось во влажную ночь, как летучая мышь, и исчезло. Вдруг в голове Питера вспыхнул свет. Никакой это не Си-два, они сейчас находятся в поселении, брошенном สีฐฉั. И тут ничего не было, кроме воздуха да кирпичных стен. И голый сумасшедший, ускользнувший из тенет цивилизации.

—Я заблудился, — невнятно пояснил Питер. — Я болен. Кажется, отравлен. Мне кажется, что я... я умираю.

— Не гонишь? — спросил Тартальоне. — Тогда давай выпьем.

Лингвист повел его из темноты в еще большую темноту, потом через дверь в дом, где Питеру пришлось стать на колени, потом ему было велено располагаться. На полу лежали подушки, большие толстые подушки, вероятно снятые с дивана или кресла. На ощупь они были покрыты плесенью, как порченая шкурка апельсина или лимона. Когда Питер уселся на подушки, они вздохнули.

— Мой скромный приют, — сказал Тартальоне. — Apres moi[30]исхода.