Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит - Томаш Седлачек

Думать как экономист — полезное упражнение для ума, равносильное игре в шахматы. Благодаря им мы учимся мыслить стратегически, но было бы глупо утверждать, что мир шахматной доски и перемещение фигур на ней соответствуют движениям войск и что настоящие кони скачут буквой «Г». Более того, если человек слишком сживается с ролью экономиста, он перестает понимать, что в жизни можно играть не только на эгоистическо‑экономической струне. Что‑то подобное, возможно, имел в виду и Шумпетер, когда писал: «Всемирная история (общества, политики и культуры), история экономики и, в частности, история развития производства не только необходимы, но, в сущности, являются наиважнейшими для понимания нашей проблемы. Все остальные материалы, статистические и теоретические методы вторичны по отношению к ним, и мало того — без них бесполезны»[999].

Чему‑то из абстрактных моделей экономист научиться может (так же, как из шахмат), и бывают ситуации, когда абстракция (пусть и упрощенная, и ошибочная, и внутренне противоречивая) — это единственное, что у нас есть. Более того, если вы такому способу рассуждений однажды научились, в дальнейшем бывает тяжело избавиться от сложившегося мысленного образа. Как только вы сталкиваетесь с подобной проблематикой, он автоматически приходит к вам на ум. Иногда модель полезна, иногда обманчива, но мы должны осознавать, что в обоих случаях она не описывает реальность, а лишь представляет ее рациональную абстракцию. Речь идет о вымысле, в отдельных случаях, возможно, удобном, но всегда остающемся исключительно фантазией. Экономист должен отдавать себе отчет в том, что модель — это фикция. Пусть экономист использует модели, но он, говоря в духе Витгенштейна, должен уметь выйти за их пределы. Он не должен доверять им (это притчи!) и погружаться в них полностью. Нужно просто знать, где модели полезны, а где нет. В противном случае экономист принесет больше вреда, чем пользы.

Вопрос, который не дает нам покоя

Данную книгу следует понимать как постмодернистскую критику механистического и имперского подхода экономики мейнстрима. Вместо него более полезным был бы — по определению Фейерабенда — методологический дадаизм. Давайте использовать идеи экономических школ в зависимости от их соответствия рассматриваемым нами вопросам, не учитывая, к какой аксиоматической системе в нашем мировоззрении они ближе. Откажемся от усилий найти одну «истинную» или «близкую к истинной» школу и будем пользоваться разными учениями, исходя из их пригодности в конкретной ситуации.

Вдохновение приходит нежданно, научных методов пробудить его не существует, и в этом его прелесть. Наше образование учит строгости; возможно, поэтому из процесса познания мы исключаем такие условия, как наличие тайны, творческий подъем, открытость музам, чувствительность души. Все эти «инструменты» не менее важны, чем строгий научный метод сам по себе. Без наития и воодушевления открытия не сделать.

Ибо, как сказала Тринити в фильме «Матрица», именно вопросы и не дают нам покоя.

Hic sunt leones[1000]

В этой книге мы все время оглядывались по сторонам и задавали вопрос о душе экономики. Есть ли такая вообще? Я постарался показать, что есть. И какая она? На месте ли, или ее уже вырвали? В чем смысл экономики и какова ее роль в мире?

В действительности вопрос не в том, функционирует или нет рыночная экономика. По‑настоящему нас интересует, работает ли она так, как бы мы хотели. Дискуссия на тему, действует ли что‑либо, сама по себе бессмысленна, если не включает в себя уточнения сути и цели существования обсуждаемого. Только относительно них мы можем судить, (не) происходит ли то, что происходить (не) должно. Таким образом, вопрос функциональности рынка или его невидимой руки в основе своей является нормативным (как, по нашему мнению, они должны были бы функционировать).

Тело без души: zombie oeconomicus

…Но на самом деле все еще сложнее, ведь и инструмент может «ожить» и обрести свой собственный — к сожалению, отличный от того, какой мы в него вкладывали, — смысл жизни и начать доминировать. Множество старых и новых историй повествуют, как орудие стало господином. То, что должно было служить нам, каким‑то образом «наполнилось жизнью», обзавелось собственной логикой и принялось работать против нас… Лишили ли мы экономику души? После многих лет искусственного выхолащивания ее основного содержания — этики и нормативности — мы не должны удивляться, что иногда она ведет себя соответствующим образом: бессмысленно, несправедливо, самолюбиво. По крайней мере, именно такие претензии слышны сегодня по поводу «кризиса роста капитализма».

Что случится, если тело отделится от души, а душа от тела? Из фильмов ужасов мы знаем: если разделить функционирующие только совместно и составляющие одно целое душу и тело, то мы получим тело без души, то есть зомби, чьи поступки уже не поддаются оценке с точки зрения нормальных людей. Это существо лишено таких человеческих качеств, как сострадание, человечность, нежность, и живет лишь для того, чтобы питаться и размножаться (укусами, так что размножение стало более эффективным, превратившись в подмножество питания). Ужас всей ситуации усугубляется тем, что в большинстве случаев когда‑то близкие нам люди (подруга, друг, родитель, ребенок, супруга или супруг) вдруг начинают действовать против нас.

Но существуют и другие истории, предупреждающие, что орудие может превратиться в хозяина. К примеру, современный миф «Матрица» повествует о том, как что‑то, призванное нам служить, стало нашим господином. В конечном счете не мы управляем механизмами, а созданные нами же машины и технологии командуют нами. Аналогичным образом из‑под контроля выходят роботы Р. У. Р. в пьесе Карела Чапека, или джинн в сказке о лампе Аладдина, или Голем в красивой пражской еврейской легенде. Из новейших историй вспомним, например, фильмы «Искусственный разум» или «Я, робот», в которых роботы неожиданно начинают жить своей (другой) жизнью, обретшей собственный смысл. Подобный мотив встречается и у Милана Кундеры: действие одной его пьесы начинает развиваться само по себе и порабощает изначально чувствующих себя режиссерами актеров. Кукловод становится марионеткой, верный слуга — поработителем, невинная пьеса, шутка — смирительной рубашкой.