Там, за зорями - Оксана Хващевская

обочине она увидела еще издалека, и знакомая слабость появилась в коленках. Так хотелось быть сильной, сдержанной, невозмутимой, так хотелось казаться гордой, так хотелось явиться к нему принцессой, раздающей милостыню, но она знала, что не сможет так. Увидит его и не сможет. А остальное он прочтет по ее молящим глазам.

Громко работало радио, все окошки маленького домика светились. Злата преодолела три ступеньки, ведущие к калитке, да так и застыла на месте, только сейчас сообразив, что Дорош то может быть не один! А вдруг к нему родственники приехали? А вдруг здесь его родители? А вдруг он вообще здесь что-то отмечает с семьей? Может быть, поэтому он и не звонил? Может быть, он не мог позвонить? Не может же он…

Порыв холодного ветра заставил ее вздрогнуть и поежиться. Злата подняла воротник своего осеннего пальто и решительно толкнула калитку. Отчаяние порождало смелость. Она ступила во двор так, как вступила бы в бушующее море, уже не думая, что последует за этим…

Во дворе быстро сгущались сумерки, желтые пятна света падали на дорожку от окон, из динамика радио женский мелодичный голос пел о любви. В узком проеме дверей, ведущих на веранду, стоял Дорош.

Злата сделала несколько шагов и остановилась. Он же не сдвинулся с места и даже не пошевелился. А голос из динамика навязчиво и оглушительно врывался в сознание, путая мысли и не давая возможности сосредоточиться, что-то сказать.

Бесконечно долго длилось это мгновение, когда они стояли вот так, в нескольких шагах друг от друга. Стояли и молчали. Дорош стоял спиной к свету, и Злата не могла видеть выражение его лица, но и без этого она знала: он не улыбается, и в глазах его нет ни радости, ни улыбки. Перед ней стоял совершенно чужой человек, а она в полной растерянности не знала, что сказать ему, что сделать.

Виталя первым пошевелился, и радио, которое висело где-то под крышей веранды, замолчало.

— Ты вернулась, — произнес он, нарушая тем самым молчание.

— Да.

— Ну и как Минск?

— А откуда ты знаешь, что я там была?

— Так все знают! Не знаю, известно ли тебе, золотая моя, но в Горновке ты прям героиня! Кажется мне, старухи здесь с таким интересом и любопытством за сериалами не следят, как за твоей жизнью!

— Мне нужно было уехать. Леша попросил меня помочь… — ненавидя саму себя за слабость и этот жалкий тон, залепетала Полянская.

— Ах, Леша попросил! Ну, Леша — это, конечно, святое! А я, ты знаешь, приехал сюда неделю назад, вырвавшись из дома! У меня отпуск еще, хотел с тобой провести эту неделю, хотел сделать тебе сюрприз, а сюрприз ждал как раз меня!

— Ты был всю неделю здесь?… — едва не плача, прошептала она.

Что-то росло в груди. Что-то темное, страшное. Оно сковывало сердце, оно сводило горло судорогой, лишая возможности и дышать, и говорить. На мгновение ей представилась эта неделя, представилась такой, какой она могла быть. Такой, о которой она давно мечтала. Забыв обо всем на свете, она могла бы быть так счастлива с ним. Как давно она мечтала засыпать и просыпаться рядом с ним, слышать, как бьется его сердце, видеть, как трепещут его ресницы во сне!

И дети, и их радости, и беды, и концерт, и Лешка — все в этот момент стало таким ничтожным, таким ненужным и никчемным. Она возненавидела все, потому что из-за этого она лишилась мгновений безоблачного счастья с ним. Ах, если бы можно было все вернуть, она без раздумий променяла бы и концерт, и все, что было там, в Минске, на возможность видеть Виталю, быть с ним.

Плечи девушки поникли, руки безвольно повисли, а слезы покатились из огромных глаз. Благо, уже стемнело, и Дорош не мог их увидеть.

— Вы несерьезны, Злата Юрьевна. Говорите, что скучаете, а сами уезжаете развлекаться в Минск! — продолжал между тем мужчина. — Я ждал тебя всю неделю. Завтра отпуск у меня заканчивается, и я уезжаю.

— Я бы не уехала, если бы знала, что ты приедешь! — начала оправдываться она, а потом зажала себе рот рукой.

Ей казалась, с каждым словом, с каждой секундой она падает куда-то вниз, опускаясь все ниже, теряя и самоуважение, и достоинство, и гордость. Злата не увидела самодовольной усмешки, коснувшейся губ Дороша. Казалось, он получает удовольствие, унижая ее, причиняя ей боль, как будто пытаясь ее за что-то наказать. Вот только за что?

— Я пойду, — совладав с собой, сказала Злата после короткого молчания.

И в самом деле она не могла больше стоять здесь и униженно что-то лепетать в свое оправдание. Было ясно, что Дорош не раскроет ей своих объятий, что пропасть, разверзшаяся между ними тем холодным декабрьским днем, становится все шире и преодолевать ее с каждым днем все труднее. Наверное, это она во всем виновата! Это она не смогла через это переступить, не смогла забыть, не смогла казаться такой же счастливой, веселой и беспечной, как в самом начале их знакомства…

Девушка отвернулась и двинулась к калитке, но не успела сделать и пары шагов. Как всегда, бесшумно и молниеносно мужчина налетел на нее, обхватил за плечи, развернул и прижал к себе. Злата попробовала было вырваться, но он быстро сломил ее сопротивление, завернув ее руки за спину и удерживая их одной рукой, а другой, обхватив ее за талию, крепко прижал к себе. Он коснулся щекой ее щеки, обжигая горячим дыханием ее ушко. Он целовал ее шею, ее подбородок, пока, наконец, не добрался до губ.

И Злата сдалась. Ну не могла противостоять она его прикосновениям, разжигающим в ней пожар страсти, в котором она сгорала снова и снова. Пагубной для нее страсти. Она теряла голову и, как когда-то в первый раз, уже сама обнимала его, обвивая руками шею, и отвечала на его поцелуи.

— Ну, скажи, что ты хочешь уйти! — оторвавшись от ее губ, прошептал Дорош и даже не подумал скрыть торжества, так явно прозвучавшего в его голосе.

Злата хотела что-то сказать, но Дорош снова начал ее целовать, а потом увлек за собой в дом.

Проснулась Злата среди ночи. Открыла глаза и, уставившись в темноту, вдруг поняла, что уснуть уже не сможет. Рядом ровно и мерно дышал Дорош, отвернувшись к окну, отодвинувшись от нее. Она лежала, не шевелясь, а в голове медленно и тяжело прокручивались события вчерашнего вечера. Все то, что она говорила, что чувствовала, как было. Вся буря чувств, владевшая ею вечером, прошла, и