Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви

Подошел Амнон и спросил потрясенно:

– Что тут произошло?

Я подняла голову и взглянула в его добрые голубые глаза, которые словно смотрели мне в душу, дотронулась до его руки, гладившей мне щеку, и поняла, что ему это и вправду небезразлично, и слезы опять полились у меня по щекам, и он крепко обнял меня, и я упала в эти утешительные объятия, оплакивая себя, смерть мамы, боль теток, унижение отца, а Амнон не говорил ни слова, только обнимал меня, а потом мы легли в постель и занимались любовью все ночь.

По утрам мы вставали поздно, а днем спускались к морю. Часами лежали на горячем песке, смотрели на закат, не в силах разомкнуть объятий. Когда наступало время идти на работу (я тогда работала официанткой в чайной), он провожал меня до улицы Мапу и возвращался домой, а поздней ночью, к концу смены, вновь приходил, чтобы проводить меня домой.

Это могло продолжаться вечно – или до тех пор, пока я не заскучаю, пока он мне не надоест, но у Амнона были свои планы на жизнь. Он записался на курс архитектуры в Лондоне и собирался оставить свою квартиру и меня. С собой он меня не звал – понимал, хоть я ему ничего не говорила, что я с ним только чтобы не быть одной. Это он был влюблен в меня, а мне не удалось (да я и не пыталась) растопить лед в том месте между грудью и животом, где, как сказала мне тетя Бекки, нужно почувствовать любовь. Я не хотела любить, я хотела только не проводить ночи в одиночестве, не просыпаться в одиночестве, не думать, не чувствовать, – чтобы не пришлось сводить счеты с жизнью.

Я думала, мне удалось всех обмануть и все видят во мне молодую раскрепощенную девушку, не признающую запретов, не считающуюся ни с кем. Мне, наверно, даже удалось это – но Амнона я не обманула. Он видел, что за всеми моими выходками и художествами прячется грустная девочка, которая не находит себе места в придуманном мире, куда она сбежала от своей прошлой жизни. Мне не удалось перехитрить Амнона, он видел меня насквозь. Но когда он пытался проникнуть мне в душу, прикоснуться к больному, я его отталкивала. Каждый раз, когда он пытался завязать разговор обо мне, о моей жизни, о моих устремлениях и планах, он натыкался на глухую стену.

– Я не хочу трахаться, – сказал он однажды. – Я хочу разговаривать.

– Не со мной. Со мной трахаются, а не разговаривают.

Он встал с постели и вышел, хлопнув дверью.

Несколько дней после этого он не говорил мне ни слова. А потом сказал, что мне стоит поискать себе новое жилье.

Только вот теперь, когда он меня не хотел, я была не в состоянии уйти.

– Оставь меня, – умолял он. – Я не могу больше, мне нужно собираться в дорогу, а ты отвлекаешь меня, ты мешаешь мне!

Чем больше он упрашивал меня оставить его, тем больше мне хотелось остаться. Он перестал приходить за мной в чайную, я возвращалась домой сама и прокрадывалась к нему в постель.

Однажды он схватил меня за плечи и встряхнул.

– Что с тобой творится? – спросил он жестко. – Когда я хочу, ты не хочешь, когда я не хочу, ты от меня не отстаешь. Оставь уже меня, уходи. Не уйдешь – спущу тебя с лестницы.

Назавтра он уехал, но перед этим вручил мне ключ; я могла оставаться в квартире, пока не найду себе новое жилье, и только тогда отдать ключ адвокату их семьи, чья контора была на улице Лилиенблюм.

Через неделю пришло первое письмо авиапочтой в тонком голубом конверте с портретом королевы Елизаветы на марках. Почтовая бумага была такой же тонкой, как и конверт. Руки у меня дрожали, когда я читала: «Моя единственная невозможная любовь, в Лондоне ужасно холодно, я скучаю по тебе, мне не удается выбросить тебя из головы, хоть я очень стараюсь. Тебе удалось затронуть во мне что-то такое, чего не удавалось никому. Не понимаю, почему именно ты, мы ведь оба знаем, какая ты дурочка, ты даже не умеешь отличить того, кто тебя любит по-настоящему, от того, кто хочет только позабавиться. А может, это ты хочешь только позабавиться? Может, это ты не хочешь любить? И все же я бы обрадовался, если бы ты оказалась здесь. Амнон».

Через три месяца после того, как Амнон уехал в Лондон, я приехала к нему.

В первый же вечер я настояла на том, чтобы выйти. Меня одолевало любопытство, мне хотелось занырнуть в новый мир, в который я попала, и все здесь перепробовать. Аэропорт в Лоде, где я была впервые, полет, приземление, аэропорт Хитроу, огромный и пугающий, Амнон, поджидающий меня в зале прилета (только увидев его, я успокоилась), метро, доставившее нас на станцию Виктория, люди, набившиеся в тесный вагон, но не касавшиеся при этом друг друга, – все опьяняло новизной; мне казалось, я стою на пороге самого большого приключения в своей жизни.

Амнон повел меня в местный паб, окруженный дымовой завесой. Он заказал нам пива и провел к свободному столику. Глаза у меня разбегались, я не могла насмотреться на то, что происходило вокруг: музыка, шум, громкие разговоры сдержанных англичан, экран телевизора, где транслируют футбол, девушки в мини-юбках и сапогах выше колена, длинноволосые парни в джинсах… Я видела протянутые руки, слышала раскатистый смех, я была взволнована: вот он, Лондон, в тысяче световых лет до Иерусалима, Лондон – праздник, Лондон – свободный мир; здесь все такое чужое, но одновременно знакомое. Английский паб, где я пью пиво, своей разноголосицей напоминал тель-авивский паб в конце улицы Дизенгоф, где я обычно сидела. Люди совсем другие, но джинсы и мини-юбки точь-в-точь как в Тель-Авиве.

– Я не верю, что я здесь! Обалдеть, я на самой грандиозной вечеринке десятилетия! Это мир «Lucy in the sky with diamonds», Джин Шримптон и Твигги! – прокричала я сквозь алкогольные пары и грохот чужой музыки.

Я чувствовала, что вольна делать что угодно – танцевать под гипнотические звуки гитары Джимми Хендрикса, хлестать пиво, изображать Джули Кристи. Чем больше я пила, тем бессовестней флиртовала с парнем, сидевшим рядом у барной стойки, совершенно не обращая внимания на взгляды Амнона.

Шли недели. Когда я возвращалась к нему из чужих постелей и просила обнять меня, он каждый раз прощал мне это. В душе я была благодарна ему, ведь я и сама не могла с ним расстаться. Мы утешали друг дружку, и порой мне казалось, что если не счастье, то покой для моей мятежной души где-то рядом. Я прижималась к Амнону, утыкалась лицом в его руки и чувствовала, что они защищают меня и от внутренней сумятицы, и от внешней кутерьмы.

Однажды ночью, когда мы лежали на кровати потные и задыхающиеся, Амнон спросил:

– Какое место я занимаю в твоей жизни?

– Брось, – отмахнулась я, – не будь занудой.

– Не брошу, – заупрямился Амнон. – Не хочешь сказать, что ты чувствуешь ко мне, так скажи, по крайней мере, какое место в твоей жизни я занимаю.

– Я в эти игры не играю.

– Почему?

– Потому что боюсь.

– Чего?

– Я боюсь сказать, что ты мне дорог. Мне нужен путь к отступлению.

– Зачем? – спросил он, лаская мои груди.