Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви

Когда я приехала в больницу, у маминой постели уже сидели Рахелика, Бекки, Рони и папа. Мама слабо улыбнулась, завидев меня. Она была очень спокойна.

– Как дела, мама? – спросила я беспечным тоном, словно все было в порядке, все как обычно.

Рахелика делала маме маникюр: даже на смертном одре маме было важно, чтобы ногти у нее были ухожены. Я вышла из палаты. Бекки сидела в коридоре и нервно курила, и я села рядом с ней.

– Что ты тут делаешь? – сказала Бекки. – Иди посиди с мамой.

– Мне нужен воздух.

– Только пришла – и уже нужен воздух? Постыдилась бы.

– Ну ладно, – я пожала плечами.

Вернулась в палату, подошла к кровати, не очень понимая, что делать, и стараясь заглушить в себе все чувства. Я не могла выносить боль, давившую на грудь, но не показывала, как мне больно, а демонстрировала равнодушие, словно болезнь мамы – не более чем весенняя лихорадка, которая скоро пройдет. Я не желала признать, что мама смертельно больна, что болезнь ее неизлечима. – Привет! – Рони легонько хлопнул меня по затылку.

Это был уже пятнадцатилетний подросток, красивый и худой как щепка. Как же я его любила! Когда он был маленький, я ему всячески досаждала, таскала за волосы. «Совсем как ваша мама, – говорила Рахелика. – Она тоже, когда мы были девочками, любила таскать меня за волосы». Но и теперь, когда мы оба уже выросли, встречаясь, мы продолжали в том же духе: взаимные поддразнивания, шлепки, тычки, подзатыльники… «Ну прямо как маленькие», – раздражалась мама. Я смотрела на своего юного брата: хоть он и пытался изо всех сил скрыть свое горе, но лицо его было ужасно печально, а глаза блестели, словно из них вот-вот брызнут слезы.

– Давай выйдем, – предложила я.

– Я отсюда не двинусь.

– Как давно ты тут сидишь? – шепотом спросила я.

– С тех пор как маму привезли на скорой.

– Давай выйдем на несколько минут, – попросила я.

– Бедная мама, – вздохнул он, когда мы шли по коридору к выходу. – Ей так хотелось увидеть греческие острова, как в фильме Алики[106], а она вообще ничего не увидела.

И я вспомнила, как мама любила эту кинозвезду и никогда не пропускала фильмов с ее участием, как не пропускала фильмов с Роком Хадсоном или Полом Ньюманом. Я не встречала человека, который бы так любил кино и киноактеров, как она.

– Она должна была жить в Голливуде, – сказала я Рони.

– Слишком поздно, – мрачно отозвался брат. – Давай вернемся в отделение.

– Я не в состоянии находиться в палате, – сказала я.

– Ни для кого не секрет, что у тебя каменное сердце.

– Ну зачем ты так? Просто я ненавижу больницы.

– Я тоже от них не в восторге, но я не могу бросить маму.

– Ты привязан к ней больше, чем я.

– Может, я просто лучше тебя.

– Наверняка ты лучше меня.

Рони помолчал, а потом сказал:

– Ты не ненавидишь больницы. Ты их боишься, оттого что тебя грудным ребенком приносили в больницу к маме.

– С каких это пор ты стал таким умным?

– С тех пор как мама умирает.

– Замолчи! Не смей так говорить!

– А если я не буду этого говорить, то мама не умрет? Это наши последние дни с мамой, и я тебе советую побыть с ней немного, иначе всю жизнь потом будешь жалеть.

Мой славный пятнадцатилетний брат оказался прав. Как же я жалею, что не послушалась его совета и не осталась с мамой, пока она не закрыла глаза. Какой беспросветной дурой я была, какой тупицей, что упустила единственный шанс простить и получить прощение. – Бедный папа, – сказал Рони, – мама делает его несчастным.

– Мы все несчастны, Рони.

– Верно, но он несчастней всех. Мама не разговаривает с ним. Он все для нее делает, суетится вокруг нее, только и ждет, чтоб она хоть что-то сказала, а она ни слова.

– А с тобой она разговаривает?

– Она разговаривает только со мной, Рахеликой и Бекки. И просила, чтобы ее никто не навещал. Она не хочет, чтобы люди видели, как она сейчас выглядит.

Мама вскоре умерла. Свои последние дни она провела в хосписе у монахинь в монастыре Нотр-Дам на границе Восточного Иерусалима. В том монастыре, к которому мы совершали пешие прогулки по субботам всей семьей, до Шестидневной войны, когда Старый город оказался по другую сторону границы. Мы забирались на крышу и пытались разглядеть Западную стену, но ее заслоняли стены Старого города.

За день до маминой смерти я пришла в хоспис ее навестить. Она была уже совсем слабой, папа пытался кормить ее с ложечки, но вся еда извергалась обратно. – Луна, ты обязана есть, – умолял папа, – ты должна окрепнуть.

Мама смотрела на него и молчала. Ее усадили в инвалидное кресло, и папа вывез ее на балкон, который выходил на улицу, ведущую к Старому городу.

– Помнишь, как мы с тобой ходили к Западной стене до войны? И как однажды мы оба в одной записке попросили Бога о долгой жизни…

– Я просила еще и о счастливой жизни, – прошептала она еле слышно. – Ни одной моей просьбы Бог не исполнил.

Я смотрела на маму: даже при смерти она оставалась самой красивой женщиной, какую я встречала. Высокие скулы делали ее белое как мел лицо еще изящнее, бледность лишь подчеркивала большие зеленые глаза с темными ресницами и яркие губы сердечком, и только рыжие кудри, предмет ее гордости, поредели и распрямились. Я хотела обнять ее, хотела зарыдать в ее объятиях – и не смогла. Не сумела сдвинуться с места и сделать тот крошечный шажок, который мог избавить меня от страданий, освободить и маму, и меня от боли.

– Я устала, – сказала мама папе. – Отвези меня обратно в палату.

Назавтра она умерла.

Я могла, конечно, уйти, подыскать себе другое жилье, расстаться с угрюмым Филипом и нашей жалкой квартирой на улице Финчли. Но я осталась. У меня не было душевных сил взять и уйти, да и вообще решиться на что-то. Я продолжала жить своей безотрадной жизнью рядом с Филипом и катиться вниз вместе с ним. Денег, которые присылали тетки и отец, хватало в обрез, а просить еще я стыдилась. Официанткой я была такой скверной, что даже в убогой греческой забегаловке меня в конце концов не захотели больше держать. Я решила воззвать к еврейскому сердцу. Прошерстила все объявления «Требуются…» в «The Jewish Chronicle», и они привели меня в роскошный дом в районе Гайд-парка. Я вошла в просторный холл и назвала себя привратнику. Переговорив с владелицей дома, он разрешил мне подняться на этаж, где жила эта дама. Я подошла к лифту и нажала кнопку вызова, но привратник остановил меня.

– Этот лифт не для вас, барышня, – сказал он и указал на соседний. – Вы подниметесь на служебном.