Ночной карнавал - Елена Благова

Дураки!.. Истязатели!.. Освободите женщину!..

Заткнись!.. За все заплачено сполна!..

Мадлен. Молчи. Молчи, Мадлен. Анна Аркилеи. Она все вспомнила. Прелестная актриса Аннита, Нита, Нинетта, Аннунциата. Ее сожгли там, на Сан-Марко. Она, белокурая, с нитями жемчуга в волосах, с пышной грудью, с глазами длинными и чуть раскосыми, как у молочной коровы, цвета спелой сливы, так часто снилась ей. Возлюбленная Якопо Робусти, прозванного Тинторетто. Тинторе, Тинторетто. Маленький красильщик. Он малевал огромные холсты, замазывал стены, разрисовывал фигурами, летящими в пустоте неба, своды и абсиды мрачных закопченных церквей в Венециа. Он так любил свою Анниту. Как Куто — ее. Он, сжимая ее в объятьях, шептал ей: «Шея твоя лебяжья… грудь твоя — два спелых персика… глаза твои — брызги синей утренней лагуны… Поедем кататься в гондоле сегодня?.. Ты поешь в опере во Дворце Дожей вечером, и весь день наш, весь великий, расчерченный стрелами каналов, перехваченный поясами мостов, пронизанный звуками уличных песен, вышитый нашими поцелуями и объятьями день!.. День… И будет ночь… И будет утро…» Да, утро. Когда ее сожгут. По приговору инквизиции.

Разве сейчас есть инквизиция, Мадлен?!

Как видишь, есть.

Огонь взбирается выше. Непереносимая боль. Сейчас она закричит. Тише! Сожми зубы! Закуси губу.

Они не дождутся крика.

Никогда.

Скорей бы все кончилось. Что ты медлишь… что копаешься, возишься, огонь. Быстрее, раззява. Лентяй. Как медленна людская гибель. А она-то думала, представляя смерть: раз — и кончен бал, погасли свечи. И в тюрьме моей темно.

Где она слышала эту песню?!

Рус… Рус… Князь… Мама…

— Мама!.. Мама!..

Кто это кричит?.. Это кричит она?.. Нет, это голос Ангела. Он парит над ней, под потолком. Он рыдает, сжав золотые ручки. О, плачь, небесный ребенок. У нее никогда не было ребенка земного. Так хоть в небесах она понянчит тебя. Потешится. Покормит тебя грудью… которую лишь мяли, кусали, царапали… пытались любить… А дитя никогда не тянуло ее гудь ручонками, не впивалось ротиком, кормясь, высасывая силу и соки, драгоценные капли земного молока… Жизнь… Жить… Как прекрасно жить, Мадлен… Как страшно умереть.

И внезапно она почуяла, как сильные руки хватают и рвут, остервенело, жутко, напрягая мышцы, железными пальцами, ударяют чугунными кулаками пеньку веревок, узлы цепей, вместе с путами рвут и ее платье, обнажая ее, да тут уже не до приличий, выхватывают ее из огня, полуголую, обгоревшую, в ожогах, в волдырях и пузырях, цепи и канаты летят в сторону, она не может стоять на обгорелых ногах, человек, порвавший ее веревки, словно дикий зверь, рыча и сотрясаясь всем телом, хватает ее и взваливает себе на плечо, будто убитую корову, и тащит прочь, бежит с ней по полному кричащих людей залу, расталкивая толпу, пробивая головой заслоны табачного дыма, и за ним летят крики: «Постой!.. Куда!.. Держи!..» — и никто не успевает даже броситься за ним вдогонку — так стремителен его бег, так неожиданно все происходит, что люди так и остаются стоять с разинутыми ртами, из которых не успевает вылететь крик, а человек с Мадлен на спине добегает до входной двери, рвет ее, закрытую, с петель, железно лязгает, дерево хрустит, ломаясь, он отбрасывает дверь в сторону с грохотом, холодный воздух и клубы пара врываются в проем, и человек вместе с Мадлен выбегает на улицу, и она чувствует, как холод охватывает объятьем ее тело, как всаживает в нее зубы озноб, как страшно болят ожоги, и она понимает, что боль- это жизнь, что если болит — значит, она жива, — и кричит от радости и боли, кричит, лежа поперек плеча чужого человека, ее спасителя; кричит, и голова ее мотается, свисая вниз, и волосы летят в снегу желтым флагом:

— Жива!.. Жива!.. Ура!..

Человек с Мадлен на плече бежал по ночным улицам Пари.

— Куда ты несешь меня?..

Ее слабый голос, казавшийся ей криком, донесся до него.

Авто шуршали, скользя мимо него, бегущего с женщиной на спине. Никто не останавливался. Пари не удивлялся ничему. Близилось время Большого Карнавала. От людей можно было ждать всего, чего угодно.

— Молчи. Я несу тебя в убежище. Там тебя никто не тронет. Не найдет.

— Где это?..

— В храме Нострадам.

Он перебежал широкую, в огнях, украшенную лентами улицу — цветные тряпки были протянуты из окон одной стороны улицы до окон другой, мотались на метельном ветру — и побежал по старому каменному мосту через узкий канал на остров, где возвышался огромный древний храм, одна из святынь Пари.

Каменная громада. Серые, покрытые сажей и копотью стены. Каменные чудовища с жутко смеющимися мордами, с высунутыми языками, с наставленными в ночь рожками сидят в порталах, на скатах крыши. Торчащие уши. Вытаращенные глаза. Раздвоенные, как у змей, языки. Мадлен, вися на плече у человека, видела, как одно из чудовищ захлопало каменными крыльями, подмигнуло и оскалилось. Оно приветствовало ее появление в храме. Дьявол сторожил обитель Бога. Здорово придумано. Так и надо. Богу должны все служить. А Дьявол — в особенности.

Человек рванул на себя тяжелую резную дверь собора, побежал, задыхаясь, вверх по винтовой лестнице, все выше, выше.

— Куда ты тянешь меня?.. Где мы?..

— В Нострадам, говорят тебе. А я — здешний звонарь. Хлыбов моя фамилия. Помолчи! Мне трудно говорить, ты тяжелая. Сейчас уже придем.

Он внес Мадлен на хоры и опустил на пол, на крепко сбитые доски.

Она огляделась. Повсюду друг на друга налезали, наползали доски; деревянный скелет, сколоченный из множества досок, наблюдался изнутри и был необозрим. Высоко над головой, в башнях собора, висели колокола. Толстые веревки тянулись от их языков вниз, свисали между досок прямо над головами Хлыбова и Мадлен. Звонарь ухватил рукой мотающееся вервие. Рванул вбок. Над головой Мадлен раздалось гудение. Будто гигант вздохнул, не решаясь заплакать. А потом запел. И зычный голос, бас, заныл, завыл под сводами, жалуясь, плача, стеная. Пел и плакал Бог. Он тоже мог и петь, и плакать. Он одиноко гудел и страдал в вышине, и никто не мог ему помочь.

Звонарь уцепил другой рукой еще веревки, задвигал ими, задергал их. И густое гуденье Божьего баса перекрыли частые, дробные звоны. Золотые желуди сыпались с Мамврийского дуба. Священник бросал монеты в толпу на Пасхальной ночной службе, крича: «Христос воскресе!» — и люди отвечали ему, воздевая руки, смеясь: «Воистину воскресе!» И, дернув еще за веревки над головой, звонарь вызвал из маленьких колоколов тучи птиц. Они слетали, чирикая и щебеча, на плечи, на руки, летели в лица. Рассыпались зерна птичьего неудержного пенья, искры малинового звона, мелкие золотые семечки из подсолнухов любимой Рус. А волны густого Божьего баса накатывали, находили сияющей горой, заслоняли свет, и Мадлен задыхалась от счастья, и глохла от звона, и села на доски, зажимая уши руками, спасаясь от везде настигающих, неумолимых колоколов.

— Что это?!.. Какое счастье!.. Я умру от музыки…